У Евгения Панфилова земля убежала из-под ног. Была -- и нету. Пятнадцать лет назад, когда он основал в Перми свой театр (первая независимая танцевальная труппа в России), казалось, что хореограф настолько опередил время, что его не догонит никто и никогда. На фоне недвижно замороженных классических трупп вызывающие, яркие, часто непредсказуемые и всегда искренние танцы Панфилова с их истерической клоунадой и интонацией русского разговора по душам отвечали потребностям оттаивающего времени. Панфилова любили как Ельцина -- неразумно и благодарно.

Но время меняется. А он ставит все так же.

Все так же балансирует на грани классики. Набирает танцовщиков из балетных училищ, периодически ставит девиц на пуанты. Вписывает в текст туры в воздухе и большие пируэты. И отличается теперь от больших театров, также освоивших экзистенциальные драмы и манерные трагедии, только меньшей выучкой труппы. И сам это понимает. И оттого спектакли его, всегда отличавшиеся открытостью эмоций, дышат нынче такой безысходной тоской.

"Щелкунчик", показанный во вторник на фестивале "Рампа Москвы", самый яркий тому пример.

Премьера была год назад. И тогда произвела неслабое впечатление: почти в пустом пространстве (первый акт -- только у черного задника барная стойка с высокими стульями, второй -- и ее нет) переваливший за тридцатник крепко сбитый Щелкунчик (Сергей Райник) существовал между парой высоченных мышей (Ксения Копылова и Алексей Расторгуев) и полудетским дуэтом Принца (Алексей Колбин) и Маши (Мария Тихонова). Всякие подробности вроде елки, игрушек, превращений были опущены: фонограмма с музыкой Чайковского лишь подчеркивала эмоциональные схемы. Работала схема оберегания: Щелкунчик все время старался прикрыть юную парочку.

На нее, впрочем, никто вроде бы не нападал. Мыши ходили вокруг походкой манекенщиков, посматривали на Машу и Принца надменно, "подавали себя" залу. На них были костюмы в стиле SM-кабаре: вроде бы немецкие мундиры, но при этом с затянутыми сеткой черными фигурными вырезами на спинах. При этом они не просто чувствовали себя хозяевами жизни -- они ими были, потому что были увереннее вечно напряженного Щелкунчика и сильнее безмятежной юной парочки. Собственно, в спектакле не было развития темы, была лишь предъявлена ситуация, без начала и без конца, без отчаяния и без надежды, -- и это трогало сердце.

За год Панфилов спектакль переделал. Мир, и до того мрачный, перешел некую грань. Добавились новые персонажи -- безымянные уродцы, завернутые в белую пленку. Они появляются после дуэтов, трио, ансамблей и как уборочная машина сметают всех на своем пути -- и мышей, и людей. Структура спектакля разрушилась -- но так это и было задумано: Панфилов всегда работает с самыми прямыми метафорами. И если чувствует, что все развалилось, -- то так прямо и говорит.