Устроители Театральной олимпиады подогревали интерес к "Зингаро" долго и упорно. Приезд театра под руководством легендарного, а точнее -- окружившего себя легендами Бартабаса назывался самым главным событием фестиваля, из уст в уста передавалась сумма, потраченная на гастроли (что-то около миллиона долларов), неоднократно подчеркивалось, что ничего подобного в мире нет и в ближайшее время, вероятно, не будет. После такой артподготовки нередко испытываешь разочарование: обещали чудо, а случился пшик. Но в случае с "Зингаро" случилось то, что обещали. Спектакль под названием "Триптих" -- одно из самых завораживающих зрелищ, которые мне приходилось видеть. И самых удивительных.

Цирковое представление состоит обычно из не связанных друг с другом номеров и строится на прямом взаимодействии человека и животного, причем степень мастерства определяется тем, насколько покорно питомцы подчиняются велению дрессировщика. У Бартабаса элементы джигитовки и видной невооруженным глазом дрессуры сведены к минимуму. Лошади, красоте которых надо посвящать отдельный текст, почти уравнены в правах с людьми (в одном из предыдущих его спектаклей "Затмение", виденном мною на Авиньонском фестивале, они вообще, казалось, существовали на арене самостоятельно), а в спектаклях всегда есть внутренний сюжет. Перевести его в вербальный ряд не так-то просто, но нет сомнений, что происходящее на арене подчинено законам не только красоты, но и логики. В случае с "Триптихом" в прямом смысле, ибо это своего рода философская триада.

Первая часть (тезис) идет под музыку "Весны священной", причем славянский фольклор и славянское язычество в модернистском преломлении Игоря Стравинского переплетены у Бартабаса с индоарийским. В хореографии очевидны элементы индусских ритуальных танцев, среди пленяющих кошачьей пластикой танцовщиков -- исключительно азиаты (в основном индусы), а сакральность обстановки подчеркивают обязательные при исполнении индусской пуджи благовония (перед началом представления ими был пропитан весь зал).

Танцовщики размещаются в центре арены, на небольшом холме. Поначалу они одни, и их танец -- это танец свободных людей. Но потом появляются наездники на вороных лошадях. Они кружатся по периферии, заключая пеших в кольцо, и с этого момента все движения танцовщиков оказываются так или иначе подчинены движениям коней. И вообще им как таковым -- они то рабски держатся за хвосты величавых животных, то бегут от них, как Евгений от Медного Всадника. И трудно сказать, то ли это кочевые арии завоевывают оседлых дравидов, то ли исполняется некий обряд, связанный с поклонением лошади. Ясно одно -- в первой части человек подчинен природе (ведь для кочевника лошадь -- это мать-природа и есть). В финальной сцене она окончательно подавляет двуногое существо. Единственный оставшийся на арене танцовщик в ужасе отступает от надвигающихся на него коней и оказывается смят ими.

Во второй части (антитезис), идущей под музыку Пьера Булеза, коней нет вовсе. Есть лишь гипсовые изваяния, напоминающие их останки. В первой части они висят высоко под колосниками, а во второй спускаются и служат для гимнастов чем-то вроде трапеции. Природа уже не подчиняет себе человека. Она мертва (или убита). И используется в качестве подсобного средства.

В третьей части звучит "Симфония псалмов" Стравинского и происходит синтез. Прекрасные наездницы в белых одеяниях и на белых лошадях и грациозные наездники, чьи костюмы, точно подобранные в тон вороным коням, кружат по арене, исполняя что-то вроде бальных танцев, а сверху гуттаперчевый гимнаст то вторит их движениям, то томно зависает над ними. Между человеком и природой уже нет никакой вражды. Это не противостояние, а сосуществование. А точнее, гармония всего сущего.

Финальную точку ставит сам Бартабас. По окончании третьей части он выезжает в центр арены. В луче прожектора, под звуки церковных колоколов его задумчивый конь начинает медленно перебирать копытами. Он бежит куда-то, но все равно стоит на месте, словно напоминая об относительности всякого движения и о том, что -- несмотря на все метаморфозы -- человек и лошадь по-прежнему неразлучны.

Стоит сказать, что Бартабас -- человек не только тонкий и изобретательный, но и остроумный. В отбивках между частями маэстро выпускает на арену коверного, ровняющего песок. Причем первый раз он делает это в содружестве с огромным тяжеловозом, а второй, к вящей радости детей, с помощью очаровательной пони, явно осознающей важность возложенной на нее миссии и трогательно переходящей с рыси на галоп. Уж не знаю, театр это или цирк, но все вместе -- точно искусство.