Каждое выступление Мамонова -- сюрприз. В данном случае сюрпризы начались еще в дверях «Дома», когда выяснилось, что Петр Николаевич отменил все аккредитации журналистов. «Ему реклама не нужна, -- объяснила мне женщина при входе. -- Ему деньги нужны. У него детей знаете сколько? Могу вот билет со скидкой продать».

На самом деле детей у Мамонова двое, и оба живут в Москве. Сам же он проживает в деревне в двух часах езды от столицы с женой и дюжиной кошек. Учитывая, что выступает он крайне редко, а его старые песни по радио почти не крутят, деньги ему, видимо, и вправду нужны. А переполненный зал со стоящими в проходах людьми (при цене билета 300 рублей) подтверждал то, что реклама ему не требуется.

Мамонов вышел на пустую сцену. «Там, вот, эта, продается «Шоколадный Пушкин», альбом. Я сидел в деревне, ну там пыр-пыр, на барабанах что-то... Ну, вот и вышло». Пыр-пыр оказалось фрагментами мамоновского спектакля «Шоколадный Пушкин», «спектакля наоборот», по его собственному определению. То есть сначала Мамонов придумал музыку, а уже потом, вдохновившись ею, «надел» на нее спектакль.

«Я коротенько, минут на 40. Ну -- 37». Все засмеялись, решив, что это он так шутит. Однако Мамонов уложился ровно в 37 минут. За это время исполнил несколько композиций. Точнее, наверное, то, что делал Мамонов, будет определить словом перформанс: сбивчиво, с большим количеством повторов, он рассказывал о том, как человек проснулся ночью и курил, глядя на дом напротив. Речь сопровождалась фонограммой -- барабаны и бас, всего несколько нот. Потом Мамонов взял гитару и, изредка дергая за какую-нибудь струну, исполнил кричалку про то, что его «мнет усталость», и про надвигающуюся старость. Затем, все под ту же фонограмму, Петр Николаевич экспериментировал с голосом, издавая невероятные звуки. При этом свет на сцене погас, и Мамонов зачем-то подсвечивал микрофон карманным фонариком. После этого свет зажегся, и он неожиданно, весело и чуть фальшиво подпел итальянскую оперную арию, разевая редкозубый рот. Затем он, надев очки, прочел по бумажке прозаичный текст, вроде бы письмо от кого-то кому-то, но написанное на непонятном языке. Отдельные слова были русские, прочие напоминали то ли неведомое наречие славянской группы, то ли изобретения Крученых и Хлебникова. На этом все и кончилось.

Зал бурно аплодировал. Мамонов долго извинялся, что был так краток, но сказал, что остальная часть спектакля пока не готова. Чтобы не обидеть зрителей, заплативших деньги за целый концерт, он предложил просто пообщаться. На столе быстро выросла гора записочек, но Мамонов отвечал на первый вопрос так долго (коротенько, минут сорок), что до остальных дело почти не дошло.

Ответ на невинный вопрос о дне рождения перерос в христианскую проповедь, что, впрочем, и ожидалось. Петр Николаевич долго и путано, не закончив ни одного предложения (кто-то решил, что это продолжение спектакля), рассказывал о том, что ему на шестом десятке стало скучно жить, что все в жизни у него было -- и деньги, и женщины, и водка, и наркотики, но ничто из этого не принесло ему радости. Как он открыл молитвенник и понял, что со всем там согласен. Как бросил пить: «У нас в деревне как говорят? Если ворона глаз клюет -- значит, пьяный, нет -- значит, еще ничего». Как «ловил кайф» от просветления, «поперся, на чистяке, без ничего, правда». Сравнивал, попивая пиво, людей с бутылками для духа святого. Рекомендовал всем послушать хор Троице-Сергиевой лавры. И обещал, что с богом нигде страшно не будет -- даже в аду.

Зал на проповедь реагировал прохладно, некстати смеялся (хотя Мамонов говорил в основном серьезно) и все время просил спеть что-нибудь из старого. Но Мамонов наотрез отказался. «Не надо старое сосать, лажа получится!» Вместо этого пообещал «нормальным, человеческим языком» рассказать о том, к чему в своей деревне пришел, о православии, и назвать эту программу «Ночью». Еще пообещал приехать снова осенью и привезти «Шоколадного Пушкина» целиком, с декорациями и костюмами. Откланялся и был таков.