Диковинное чувство вызывают у меня даты рождения и смерти Сергея Довлатова. Он родился 3 сентября 1941 года, совсем недавно -- ему сегодня всего шестьдесят, его ровесники-коллеги еще только начинают осознавать себя писателями старшего поколения, они еще молоды, и он был бы молод, кабы дожил до нынешнего своего юбилея. Он умер в 1990 году, очень давно -- то есть еще в советскую эпоху, баснословную и немыслимую настолько, что всякий правдивый рассказ о ней выглядит неправдоподобным, зато благостная ложь преподносится столь же естественно и безнаказанно, как пасторали из александровских или николаевских времен. Исключительная популярность Довлатова, чьи книги, как и десять лет назад, остаются самым ходовым товаром книжных развалов, и в этом смысле обнадеживает. Его проза обрела нынче ценность исторического свидетельства. Его дар повествователя, его тон и удивительная способность вызывать в душе читателя эффект присутствия делают Довлатова свидетелем безоговорочно убедительным. Поколение, отправившееся в школу в год его смерти, нынче идет в последний класс. Для этих юношей и девушек советская эпоха -- целиком миф. Пока они читают Довлатова -- а они читают Довлатова не менее увлеченно, нежели их родители, -- они защищены от превратностей мифа настолько, насколько вообще способны защитить человека любимые книги.

Довлатов сетовал, что он не писатель, а рассказчик. И пояснял: рассказчик рассказывает жизнь. А писатель ее объясняет. Ему резонно и комплиментарно возражают по сей день: не жанр, но дар определяет статус писателя, а уж дара Довлатову было не занимать. Но очевидно: будучи обязанным своей славой дару рассказчика, Довлатов был в своей прозе занят настойчивыми попытками объяснить жизнь и тем, что называется нравственными исканиями. Вызывающе прямая и подчеркнуто афористичная речь моралиста сопровождает едва ли не каждое его повествование, как если бы он писал не повести, а басни. Сегодня для меня не менее поучительным свидетельством эпохи, нежели довлатовские описания нравов, становятся его сентенции морализатора, преподанные как результат своеобразного эксперимента, который Довлатов провел над собой. И служба в лагерной охране, и работа в советской партийной печати, какие бы обстоятельства ни привели Довлатова на вышку и в презираемую им газету, были выбраны им добровольно. Военком давал ему понять: не стоит идти в охрану -- он пошел. Пошел для того, чтобы написать «Зону», испытав, не будучи зэком, ее на себе. Аналогия с Данте, попавшим в Ад, не будучи низвергнутым в Ад, напрашивается тут сама собой. Каждая глава «Зоны» сопровождается прямыми высказываниями Довлатова, облеченными в форму писем издателю. «Я убедился, что глупо делить людей на хороших и плохих. А также -- на коммунистов и беспартийных. На злодеев и праведников. И даже -- на мужчин и женщин. Человек неузнаваемо меняется под воздействием обстоятельств. И в лагере -- особенно... В критических обстоятельствах люди меняются. Меняются к лучшему или к худшему. От лучшего к худшему и наоборот... Все это напоминает идею переселения душ. Только время я бы заменил пространством. Пространством меняющихся обстоятельств». И далее, рефреном -- и в «Зоне» и в «Компромиссе»: «Мы то, чем себя ощущаем». То есть мы -- не наши поступки. Пространство советской власти, каковая, по справедливому заключению Довлатова, не есть форма правления, но «образ жизни государства», где между зоной и волей нет принципиальной разницы, вынуждает и позволяет вынести оправдательный приговор всякому человеку, что бы он ни совершил, и в качестве напутствия пожелать ему лишь смены пространства и благоприятных обстоятельств. Эксперимент, предпринятый Довлатовым в газете «Советская Эстония», по существу куда более жесток по отношению к себе, нежели пребывание в лагерном аду. Не каждый из нас, живших и писавших в ту пору, решился бы на такой эксперимент, не рискуя потерять себя. Находили другие формы заработка, другого рода убежища. Довлатов не просто остался собой -- он написал «Компромисс», не уступающий по таланту блестящей «Зоне». И -- те же выводы: «Мы те, кем себя ощущаем».

«Человек человеку... как бы это получше выразиться -- табула раса. Иначе говоря -- все, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств. Человек способен на все -- дурное и хорошее». Оправдание человека и опровержение категорического императива -- смысл прозы Довлатова: «Меня смешит любая категорическая нравственная установка». И еще: «Может быть, дело в том, что зло -- произвольно. Что его определяют -- место и время. А если говорить шире -- общие тенденции исторического момента. Так что избави нас Бог от пространственно-временной ситуации, располагающей ко злу». В обстоятельствах тотальной советской несвободы, когда свободный выбор между добром и злом часто равносилен самоубийству, Довлатов выбирает между категорическим императивом и живым человеком. Выбирает живого человека. В какой степени человек, подчинившийся злу, действительно жив, а не мертв -- он предоставляет судить нам. Мы судим -- он, подобно пастырю, отпускает ему грехи. И добавляет: «И я грешен».

Обстоятельства на российском пространстве неузнаваемо изменились -- благодаря и Довлатову. Жаль, Довлатов не дожил до них. И зло и добро нынче явлены миру как никогда неприкрыто. Но в выборе между ними -- человек свободен. Можно ли сегодня признаться с легкостью: «Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей»?