«Лоскутное одеяло» Василия Катаняна («Вагриус», 2001) -- это, конечно, не совсем дневники. Добросовестные записи, которые он вел с самого детства (в книге точкой отсчета выбран 1943 год -- перед самым поступлением во ВГИК на один курс с Рязановым, Ростоцким, Кулиджановым, а точкой завершающей стала смерть автора в 1999 году), то и дело сбиваются на минипортреты Майи Плисецкой, Поля Робсона, Людмилы Зыкиной, Аркадия Райкина, Сергея Параджанова и многих других -- тех, кого Катанян снимал в своих документальных фильмах, и тех, с кем свела его жизнь.

Впрочем, любителям мемуаристики «Лоскутное одеяло» не рекомендуется: логичнее прочитать другие книги Катаняна -- «Прикосновение к идолам» или «Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины», где знаменитым современникам повезло куда больше. В мемуарах Катанян рисует всех, кого любит, личностями яркими, исключительными, выбивающимися из толпы. В дневниках же информация о том, что герои ели на завтрак, обед и ужин, оказывается едва ли не важнее искусства, политики и истории. Вот автор встречается в Париже с Эльзой Триоле и Луи Арагоном, прервавшим свой отпуск из-за событий 1968 года в Чехословакии. Думаете, будут разговоры о политике -- гнев, возмущение, разочарование? Ничуть не бывало. «Ели по куску ветчины с горошком. Арагон напирал на пюре. Но сначала был шпинатный суп. На третье -- компот из персиков». Удивительным образом смерть Сталина и Ахматовой, хрущевская оттепель и брежневские заморозки, громкие скандалы и политические процессы остаются где-то на втором-третьем плане. Зато есть другое -- температура эпохи, броуновское движение персонажей, отрывочные, но потому и интересные художественные впечатления (сам Катанян не раз пишет: бог знает, почему весь фильм канул в Лету, а запомнился один кадр, но, значит, так тому и быть).

Получается интересно -- куда интереснее «рассказов о великих». Ценность этой странной и нежной книги, во-первых, в том, что автор при позднейшей редактуре избежал соблазна пригладить свои давние записи и не стремился показаться умнее и проницательнее, чем был на самом деле, а во-вторых, в том, что Катанян бескорыстно любит своих героев. В нем нет и следа зависти к более удачливым коллегам. А ведь с тем же Рязановым начинал он вместе: их совместный документальный фильм о Сахалине был показан в Канне и удостоился премии в Брюсселе. Забота, с которой он делал рукописные альбомы о друзьях, иллюстрируя их домашними фотографиями, говорит об аккуратной и бескорыстной любви к мелочам. Не поиски утраченного времени, не желание обо всем сказать последнее слово, не сведение счетов движут Катаняном, а спокойная симпатия к уходящей жизни, которую он обертывает в бумагу своих дневников, как елочную игрушку.

Что же это за мелочи, спасающие книгу от скуки и необязательности? А вот, например, запись 1954 года, из которой можно узнать о почтенном возрасте модного жаргонного словечка: «Колбасились до первых петухов». Или ценная деталь для социального историка: «Начали продавать путевки в заграничные турпоездки» (1955). Или гомерически смешной случай из жизни -- Плисецкой приходит письмо от поклонниц с такими вот строчками: «М.М., мы видели по ТВ, что у вас под мышками нет волос. А у нас все время растут. Почему так? Ученицы 7 класса из Тобольска». А, скажем, список картин, который студенты 40-х смотрели во ВГИКе, позволяет понять, откуда взялись Рязанов с безупречным «Берегись автомобиля», так напоминающим английские комедии с участием Алека Гиннеса, или Татьяна Лиознова с классическим film noir об обреченном герое, окруженном силами зла. Дело в том, что их поколение студентов было, пожалуй, самым насмотренным за всю историю советских киношкол: свежие трофейные фильмы (в первую очередь американские) помогли им стать частью не только отечественного, но и мирового кино.

Всю жизнь Василий Катанян был известен в узких кругах -- слыл гостеприимным хозяином и блистательным рассказчиком. Широкая известность пришла к нему благодаря его книгам -- слава богу, еще при жизни. Издание дневников -- еще одно свидетельство популярности и востребованности его книг об эпохе, понять которую невозможно из учебника истории.