16 мая исполнилось 100 лет со дня рождения Ольги Берггольц. Накануне юбилея в Пушкинском доме (Институте русской литературы РАН) прошла международная конференция, посвященная ее творческому наследию. У памятника поэтессе, на литераторских мостках Волкова кладбища вчера собрались поэты, артисты, общественные деятели. Были и очень пожилые люди -- те, кто слушал голос Ольги Берггольц в блокадные зимы. На кладбище звучали стихи, которые в блокаду оказались сильнее голода, холода и бомбежек, -- стихи, помогавшие измученному городу выжить. А из Первой студии Дома радио, откуда поэтесса в годы войны почти ежедневно вела свой диалог с ленинградцами, в прямом эфире транслировался концерт -- «Ленинградская поэма». Главная тема торжеств -- стихотворная летопись жизни обреченного на подвиг непокоренного города, символом духовной жизни которого стала Ольга Берггольц. О до- и послевоенном времени, ломавшем ее судьбу, на публичных мероприятиях, увы, не было сказано практически ничего -- слишком непраздничная тема.

"Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами"

Имя Ольги Берггольц советский режим десятилетиями с железобетонным упорством пытался связать с блокадной летописью. И только с ней -- таким образом замалчивалась другая, идеологически невыверенная правда об испытаниях, выпавших на долю ее поколения -- поколения истово, слепо веривших в губительную идею. Юность промчалась в вихре впечатлений и надежд. «Товарищество пролетарских писателей», откуда ее исключили из-за недостаточной идейности текстов, «мимолетное» замужество в шестнадцать лет, филологический факультет Ленинградского университета, который окончила экстерном, чтобы быстрее ехать строить социализм в Средней Азии, второй брак, работа в казахской газете «Советская степь»... Она начинала как детский писатель, и ее первые рассказы «Запруда» и «Пыжик», как и повесть «Зима -- лето -- попугай» очень понравились Самуилу Маршаку. Позже о своем коротком казахстанском периоде Берггольц поведала в книге газетных очерков «Глубинка» и сборнике рассказов «Ночь в «Новом мире». Однако эти вещи были «проходными», малозаметными. Свою первую поэтическую книжку «Стихотворения» Берггольц выпустила в 1934 году. На нее сразу же добрым письмом отозвался Максим Горький. Он подчеркивал: «Все очень просто, без фокусов, без игры словом, и веришь, что Вам поистине дороги «республика, работа, любовь». Это очень цельно и этого вполне достаточно на жизнь хорошего человека». Спустя два года у поэтессы вышел второй сборник: «Книга песен». Но этот взлет вскоре едва не оборвался. В1937 году Берггольц исключили из партии -- «за недостаточную бдительность, проявившуюся в дружбе с врагами народа». Она написала тогда:

За страдание за правое,

За неписаных друзей

Мне окно присудят ржавое,

Часового у дверей...

Не ошиблась. Вскоре арестовали и расстреляли ее первого мужа -- поэта и журналиста Бориса Корнилова, с которым у нее сохранились по-приятельски теплые отношения. В 1938 году пришли за ней.

Из архивного следственного дела Ольги Берггольц:

«...Бергольц О.Ф. (под такой фамилией она проходит в документе. -- Ю.К.) предъявлено обвинение в том, что она являлась активной участницей контрреволюционной террористической организации, ликвидированной в г. Кирове, готовившей террористические акты над т. Ждановым и т. Ворошиловым; в том, что квартира Бергольц в г. Ленинграде являлась явочной квартирой террориста Дьяконова Л. Д., который в 1937 г. приезжал к ней и совместно с ней намечал план убийства т. Жданова, т.е. в преступлениях, предусмотренных ст. 58-8, 58-10 и 58-11 УК РСФСР».

Виновной себя не признала. В тюрьме, куда попала беременной, у нее родился мертвый ребенок. (До того Берггольц потеряла двух дочерей, умерших от болезней, -- 10-летнюю Ирину и годовалую Майю). Из воспоминаний Ольги Берггольц, при ее жизни не публиковавшихся:

«-- Гражданин следователь! Да ведь я беременная, куда уж мне покушаться!

Следователь. Подумайте хорошо! Вы еще можете спасти ребенка. Только нужно назвать имена сообщников.

-- Нет, гражданин следователь. Я ребенка не сохраню. (И в это время кровь как хлынет...) Отправьте меня в больницу!

-- Еще чего захотела!

-- Называйте меня на «вы». Я -- политическая.

-- Ты заключенная.

-- Но ведь я в советской тюрьме...

Меня все-таки повели в больницу. Пешком. По снегу. Босую. Под конвоем. С тех пор ни мальчики, ни девочки у меня больше не рождались».

В тюремной больнице ее продержали три недели, потом снова бесконечные допросы. Тексты допросов -страничка, максимум две. Продолжительность каждого из них часа по три. Об этих пыточных нескончаемых часах Берггольц вспоминала:

Как на допросах стиснув зубы

Мы отрекались от себя,

Как в духоте бессонных камер

И дни, и ночи напролет,

без слез, разбитыми губами

Твердили -- Родина, народ.

Поразительно, но тогда система дала сбой: полгода спустя, 3 июля 1939 года ее выпустили за недоказанностью состава преступления. Но облегчения это не принесло. Из дневниковой записи от 14 декабря 1939 года:

«Ровно год тому назад я была арестована.

Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. И именно ощущение, то есть не только реально чувствую, обоняв этот тяжкий запах коридора из тюрьмы в «Большой дом» (здание ленинградского УНКВД. -- Ю.К.), запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние посторонней заинтересованности, страха, неестественного спокойствия и обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы...

Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «Живи». Да, но вот год назад я сначала сидела в «медвежатнике»..., потом металась по матрасу возле уборной -- раздавленная, заплеванная, оторванная от близких, с реальнейшей перспективой каторги и тюрьмы на много лет, а сегодня я дома, за своим столом, рядом с Колей (Николай Молчанов -- муж Берггольц, -- Ю.К.), и я уважаемый человек на заводе, пропагандист, я буду делать доклад о Сталине. Но это не главное».

А главным было разочарование во всем, чему верила так беззаветно, отчаяние из-за «поруганных знамен». И страх, с которым все-таки боролось желание остаться честной перед собой. В дневнике она признавалась:

«...Я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: «Это будет читать следователь» преследует меня... Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки... И что бы я ни писала теперь, так и кажется мне -- вот это и это будет подчеркнуто тем же красным карандашом, со специальной целью -- обвинить, очернить и законопатить, и я спешу приписать что-нибудь объяснительное -- «для следователя» -- или руки опускаю...О, позор, позор, позор!». Уже в 1941 году она записала: «Я вышла из тюрьмы со смутной, зыбкой, но страстной надеждой, что «все объяснят», что то чудовищное преступление перед народом, которое было совершено в 35--38 гг., будет хоть как-то объяснено, хоть какие-то гарантии люди получат, что этого больше не будет... теперь чувствую, что ждать больше нечего -- от государства».

О государства ничего, кроме тюрьмы и хулы, не ждала, надеялась лишь на Отечество. К нему и взывала:

Не искушай доверья моего.

Я сквозь темницу пронесла его.

Сквозь жалкое предательство друзей.

Сквозь смерть моих возлюбленных детей.

Ни помыслом, ни делом не солгу.

Не искушай, -- я больше не могу...

А потом была война.

"Они скрывают от народа правду о нас"

Ленинградское радио, не замолкавшее даже в самые страшные блокадные дни, стало одним из феноменов Великой Отечественной. Прежде всего по радио узнавали ленинградцы, что делается на фронтах, -- газеты если и доходили, то с большим опозданием. А страна по радио узнавала, что происходит в Ленинграде. Ведь фашисты, бешено штурмуя город, ежедневно на весь мир кричали о том, что с минуты на минуту Ленинград будет взят; ведь в занятых уже районах Ленинградской области немецкие газеты публиковали обширные извещения о «падении Ленинграда», а командование вермахта назначило сроки торжественного парада на Дворцовой площади и офицерского банкета в гостинице «Астория» и даже напечатало билеты на этот банкет.

Ольга Берггольц вспоминала:

«Вот в эти дни, ежедневно, в разные часы, чтоб не так уж мог забивать немец... Ленинград стал говорить со страной голосами своих защитников -- рабочих, бойцов, партийных работников, матросов, поэтов, композиторов, ученых. Москва принимала нас и транслировала по всему Советскому Союзу, и народ наш знал: вот и сегодня Ленинград не сдался, вот и сегодня он еще держится, -- писала Берггольц. -- Вспомните, что это было в дни отчаянного положения, когда немцы шли вперед неудержимо, когда ежедневно нашим армиям приходилось оставлять город за городом... И вдруг Ленинград остановил немцев! Ленинград держался, Ленинград живыми голосами клялся, что не сдастся ни сегодня, ни завтра -- никогда! Стоит. Дерется. Полон сил, уверенности, гнева и деловитости. Эти передачи проводились, несмотря ни на какую обстановку внутри города, -- был ли обстрел, была ли бомбежка, было ли то и другое вместе. Передачи происходили ежедневно и начинались словами: «Слушай нас, родная страна! Говорит Ленинград».

Берггольц стала символом непокоренного Ленинграда, ее простые и честные, очень личные слова отогревали в блокадные зимы, были нужны, как «сто двадцать пять блокадных грамм с огнем и кровью пополам». Мало кто знал, какие страдания испытала тогда лично она. Сначала власть взялась за ее отца -- Федора (Теодора) Христофоровича Берггольца: «вражеская национальность» -- немец. 2 сентября 1941 года поэтесса записала в своем дневнике: «Сегодня моего папу вызвали в Управление НКВД в 12 ч. дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда. Папа -- военный хирург, верой и правдой отслужил Сов. власти 24 года, был в Кр. Армии всю гражданскую, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию... На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, нужному для обороны человеку, наплевали в морду и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда. Собственно говоря, отправляют на смерть». Но тогда отца удалось отстоять. Потом на Берггольц свалилось новое горе: 29 января 1942 года от голодного истощения скончался ее муж -- Николай Молчанов. А еще через месяц НКВД снова вспомнил о ее отце, на этот раз все-таки выслав из Ленинграда. Она продолжала работать, не ропща, не сдаваясь. Из радиовыступления Ольги Берггольц 8 февраля 1943 года:

«Я выступала по радио на тему о новых человеческих отношениях, родившихся в Ленинграде за время блокады. Я приводила примеры высокого, рожденного в дни испытаний человеколюбия ленинградцев, примеры взаимопомощи, примеры великого трудолюбия. Я с радостью и гордостью хочу сказать вам, товарищи, что большинство моих корреспондентов целиком поддержало утверждение, что за тяжкое время блокады ленинградцы стали сердечнее, дружнее, трудолюбивее.

Но некоторые не согласны с этим. Вот одна корреспондентка, подписавшая свое письмо «Одинокая мать», упрекает меня в «наивности». Она видит причины этой «наивности» в том, что я якобы «окружена другими людьми, нежели мы, одинокие, и вам, писателю, показывают лишь лицевую сторону медали». Дорогой мой несправедливо обиженный товарищ! Нам, ленинградским писателям, никто ничего не «показывает», ни лицевой, ни оборотной стороны. Мы не соглядатаи в своем городе, не интуристы. Мы пережили все то же самое, что и вы: тот же голод, холод, потерю близких. Поэтому-то и имеем мы право говорить с вами полным голосом, спокойно и прямо.

И мне любой дороже славы,

что я ценой моей зимы

владею счастием и правом

в стихах поставить «я» как «мы».

А примеров людской черствости, неблагодарности и равнодушия я могла бы привести больше вашего. Но ведь не этим же жив Ленинград, не этим же держимся все мы! А я говорила, и говорю, и буду говорить о том, что людей держит, о том, что им помогает жить».

В те дни Берггольц создала одну из лучших своих поэм -- «Февральский дневник». Но цензура запретила передавать «Февральский дневник» по радио. Поэтесса записала, что ее «резанул» вопрос: «Да во имя чего же мы бьемся, мучимся, обмирая, ходим под артобстрелом, готовимся к гибели? Во имя чего? Ведь они же утвердятся в случае победы, им зачтут именно то, что они делают, -- а их деятельность состоит сейчас в усиленном умерщвлении живого слова, в уродовании его в лучшем случае». Берггольц предложила председателю Всесоюзного радиокомитета Дмитрию Поликарпову издать книгу радиовыступлений «Говорит Ленинград». Но тот идею не поддержал. Как вспоминала поэтесса, «холеный чиновник, явно тяготясь моим присутствием, говорил вонючие прописные истины».

Берггольц почти насильно вывезли из блокадного Ленинграда -- на лечение в Москву. В столице испытала шок. «О Ленинграде все скрывалось, о нем не знали правды так же, как о ежовской тюрьме. Я рассказываю им о нем, как когда-то говорила о тюрьме, -- неудержимо, с тупым, посторонним удивлением... Нет, они не позволят мне ни прочесть по радио «Февральский дневник», ни издать книжки стихов так, как я хочу... Трубя о нашем мужестве, они скрывают от народа правду о нас. Мы изолированы, мы выступаем в ролях «героев» фильма «Светлый путь»...»

Она рвалась обратно, в родной город. Вернувшись в блокадный Ленинград, Берггольц написала «Ленинградскую поэму». Ее опубликовала «Ленинградская правда», а потом перепечатала «Комсомолка». Но цензура вновь оказалась недовольна. Она, хоть и пропустила публикацию «Ленинградской поэмы» в газетах, но вмешалась в тексты новых книг, серьезно искромсав сборник Берггольц «Ленинградская тетрадь». Но даже в изуродованном виде эта «Тетрадь», как и вышедший спустя полтора года, в 1944-м, отдельной книгой «Ленинградский дневник», имели в блокадном городе цену хлебного пайка. Каждый день она выходила в эфир, ведя блокадную летопись. Рассказывала о горьком и непоправимом, но все-таки с надеждой, потому так любили ее в Ленинграде -- за точно найденную интонацию, за мужественную душевность обращения к каждому. И вот конец блокаде. За два дня до полного ее снятия, 25 января 1944 года, она поехала в только что освобожденный Пушкин, мимо только что снятых застав на Московском проспекте, на Пулковских высотах. Из записи радиовыступления Ольги Берггольц:

«...Мы медленно ехали вдоль парка в центр города и, жадно глядя в окно, узнавали все, все узнавали -- ведь это же был наш, наш Пушкин, который невозможно было разлюбить или позабыть, который остался в сознании как обитель радости, красоты и света... Я не могу назвать чувство, охватившее меня с момента вступления на пушкинскую землю, даже радостью. Это чувство было сложнее, щедрее, массивнее, чем радость, и совсем непохожее на нее. В нем смешивалась не испытанная еще, распирающая, какая-то озлобленная гордость и пронзающая душу боль.

Жгучая обида рванула сердце...Товарищи, наш чудесный дворец (Екатерининский. -- Ю.К.)разбит, разрушен! Чужеземцы, пришельцы, захватчики осквернили и разорили его. Только стены остались от него, а внутри все обвалилось, сквозь дыры окон видны кирпичи, скрученные балки, разбитые камни. Почти ничего не уцелело внутри дворца. Из дверей большой анфилады с их неповторимой позолоченной резьбой немцы устраивали потолки в своих землянках, настилали их вместо пола. Мы видели это сами. В одной из комнат дворцового подвала, где жила испанская «Голубая дивизия», мы видели обломки драгоценной резьбы. Видимо, здесь жил какой-то «любитель изящного». Сюда было затащено пианино, а на крышке пианино лежал срубленный с карниза золотой купидон. Здесь же, во дворце, куда мы входили с таким благоговением и радостью, в комнатах нижнего этажа были устроены отхожие места для солдат и стойла для лошадей -- мы видели в конюшнях свежее сено и конский навоз; лошадей угнали отсюда только вчера. ... Они нашли время для того, чтобы в наиболее сохранившуюся часть дворца затащить огромные авиационные бомбы замедленного действия и минами всех образцов набить все углы двор...

Вошли -- и сердце дрогнуло... Жестоко

зияла смерть, безлюдье, пустота...

Где лебеди? Где музы? Где потоки?

С младенчества родная красота?

...И вдруг в душе, в ее немых глубинах,

опять звучит надменно и светло:

«Все те же мы: нам целый мир чужбина,

Отечество нам Царское Село»...

"Я не геройствовала, а жила"

В январе и июне 1946-го было объявлено о присуждении Сталинских премий большой группе деятелей искусства и литературы. Берггольц среди них не было, ее «забыли». Мария Берггольц, сестра поэтессы, так определила официальную позицию: «Закончилась война, закончилась Берггольц». В августе 1946 года ЦК ВКП (б) принял печально известное постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Из резолюции общегородского писательского собрания по докладу главного партийного идеолога Андрея Жданова, опубликованному в «Ленинградской правде» 22 августа 1946 года, то есть через несколько дней после указующего доклада. «Собрание особо отмечает, что среди ленинградских писателей нашлись люди (Берггольц, Орлов, Герман, Добин и др.), раздувавшие «авторитет» Зощенко и Ахматовой и пропагандирующие их писания». На этом не остановились. 11 октября та же «Ленинградская правда» сообщила об итогах отчетно-перевыборного собрания писателей: «Ни в коей мере не удовлетворило собрание выступление Ольги Берггольц. Внезапно потеряв столь обычную для ее прежних речей взволнованность и искренность, она отделалась сухой констатацией ошибочности своих статей об Ахматовой». Не отделалась: «В послевоенном творчестве Берггольц появились нотки упадничества, индивидуализма, она не смогла перестроиться на лад мирной жизни и продолжала воспевать в ленинградской теме главным образом тему страдания и ужасов перенесенной блокады. В то же время О. Берггольц допустила крупную ошибку, восхваляя безыдейно-эстетское творчество Ахматовой. В настоящее время О. Берггольц заявила о своем разрыве с влиявшим на нее творчеством Ахматовой, но пока не показала этого своими произведениями. В общественной работе союза и в жизни писателей и парторганизации принимает слабое участие», -- клеймили поэтессу партийные органы.

А я бы над костром горящим

Сумела руку продержать,

Когда б о правде настоящей

Хоть так позволили писать.

Рукой, точащей кровь и пламя,

Я написала б обо всем,

О настоящей нашей славе,

О страшном подвиге Твоем.

Не разрешили написать. А потом было «Ленинградское дело», затеянное против городского руководства, «противопоставившего себя общей партийной линии», «необоснованно выпячивающего роль Ленинграда в Великой Отечественной войне». (Тогда, в 1949-м, был ликвидирован Музей обороны и блокады, коллекцию которого начали собирать еще в 1943-м. Вновь открыт он было несколько десятилетий спустя.) Берггольц знала, что на нее ищут компромат -- «необоснованное выпячивание роли Ленинграда» -- в книге «Говорит Ленинград», вышедшей в 1946 году. В 1949 году это издание отправили на многие годы в «спецхран», резюмировав: «Берггольц, как и некоторые другие поэты, заставила звучать в стихах исключительно тему страдания, связанного с бесчисленными бедствиями граждан осажденного города». Она писала в дневнике: «Не будет ничего удивительного, если именно меня как поэта, наиболее популярного поэта периода блокады, -- попытаются сделать «идеологом» ленинградского противопоставления со всеми вытекающими выводами вплоть до тюрьмы». И далее -- диагноз происходящему: «Это общее отчуждение государства от общества». Ее не тронули благодаря заступничеству председателя Союза писателей Александра Фадеева.

«Глухонемое» время продолжалось. О войне можно было говорить, писать и вспоминать только в духе партийно-правительственных реляций. Берггольц не хотела и не могла. Решила сменить тему -- обратилась к воспоминаниям детства, когда на ее глазах обуховские и семенниковские рабочие решили покинуть революционный Петроград и отправились на Алтай, создав там земледельческую коммуну. Она воспела судьбу этих жестоких фанатиков-мучеников в поэме «Первороссийск», за которую она в 1951 году получила Сталинскую премию третьей степени. Эта «охранная грамота» давала относительный покой, но не свободу... 5 марта 1953 года Сталин умер.

О, не твои ли трубы рыдали

четыре ночи, четыре дня

с пятого марта в Колонном зале

над прахом эпохи,

кромсавшей меня...

Она, как и миллионы, вздохнула с облегчением, вдохновенно работала, написав замечательную книгу -- сборник о войне «Дневные звезды». Первые главы из нее в 1954 году опубликовал в «Новом мире» Александр Твардовский. Ее даже попытались выдвинуть на Ленинскую премию. Но власть сочла, что этой книге не хватает идейности. Уже на излете «оттепели» Берггольц выпустила сборник «Узел», в котором впервые были напечатаны многие ее тюремные стихи, имевшие колоссальный резонанс. Этого резонанса Берггольц не простили. С уходом тирана эпоха, «кромсавшая ее», никуда не ушла, отнюдь не стала «прахом». Ее почти перестали печатать. В 1960-е годы ее попытались сделать «дежурным блюдом» на официальных партийных мероприятиях, связанных с празднованием Победы, где требовался лишь сусальный пафос и показная скорбь. Но там она казалась вызывающе чужой, и ее оставили в покое.

Она еще верила в свою творческую судьбу, верила маниакально, пьяно: «Я буду еще писать стихи... настоящие женские стихи, где судьба. Я их много не дописала».

Умерла Ольга Берггольц 13 ноября 1975 года в Ленинграде. Она ушла, как бы написав себе эпитафию: "Я не геройствовала, а жила". В ее судьбе действительно не было геройства. Был героизм ежечасного творческого сопротивления тоталитарной машине, пытавшейся превратить личность в винтик.

Неверная, проклятая стезя,

По ней идти кому уже охота,

А я вот подтверждаю -- мне идти

По этому прекрасному пути --

По бешеным дорогам Дон-Кихота.

Ольга Берггольц до конца шла по тем "бешеным дорогам" в мучительном противоречии надежды и реальности, исступленной веры и честной памяти: «Я знаю о многом. Я помню. Я смею». Она смела помнить, тем и была до конца жизни и даже после нее опасна власти.

Она очень хотела, чтобы ее похоронили на Пискаревском кладбище, на могильных камнях которого высечены ее великие слова: «Их имен благородных мы здесь перечислить не можем: так их много под вечной охраной гранита, но знай, внимающий этим камням, никто не забыт, и ничто не забыто». Об этом желании записано в ее завещании, в этом она признавалась друзьям, об этом просили тысячи ленинградцев. Она как никто другой заслужила эту посмертную честь «по праву разделенного страданья». Но Смольный во главе с первым секретарем Ленинградского обкома КПСС Григорием Романовым, с чьим именем связана самая густая серость ленинградского застоя, не разрешил. Бывают странные сближения -- за несколько дней до празднования 100-летнего юбилея Ольги Берггольц Смольный во главе с Валентиной Матвиенко (при Романове работавшей первым секретарем Ленинградского обкома комсомола), несмотря на письменные и устные протесты творческих деятелей и простых горожан, принял постановление об увековечении памяти товарища Романова -- на доме, где он жил, вскоре появится мемориальная доска. Кто не забыт и что не забыто?