На Колыме заключенными был придуман оригинальный способ выводить вшей. Зэковскую драную одежонку, кишевшую насекомыми так, что материя шевелилась, как живая, закапывали в вечную мерзлоту. Оставляли лишь торчащий наружу кусочек телогрейки. Насекомые, гонимые злым холодом, быстро скапливались на этом кусочке, откуда их и стряхивали.

Эта нарисованная тертым лагерником и замечательным писателем Варламом Тихоновичем Шаламовым, вынужденно отдавшим Колыме 17 лет, крайне натуралистическая картинка мне припоминается всякий раз, когда речь заходит о Сталине. Особенно часто теперь, накануне юбилея Победы, которую некоторые политические силы и даже власти отдельных городов «отдают» Сталину. Но для людей, прошедших многочисленные северные лагеря, для их родных он ассоциируется прежде всего именно с лагерями.

Нынешняя Россия много говорит о войне, победе, роли в ней Сталина, но, смею утверждать, мало знает о лагерях. Даже после всего о них написанного. Сегодня эта тема не модна и не актуальна. Аббревиатура ГУЛАГ -- Главное управление лагерей -- и раньше встречалась во многих документах для служебного пользования. Но только Солженицын сделал ее знаковой. И остался в памяти большинства нашего народа солженицынский Иван Денисович Шухов как олицетворение жестокого гулаговского бытия.

Но вот письмо Шаламова Солженицыну сразу после появления повести «Один день Ивана Денисовича» в «Новом мире» в 1962 году. Письмо комплиментарное и... обличительное одновременно. Признавая художественный талант автора, Варлам Тихонович, опытный колымчанин, находит в повести много несуразностей, неточностей. Но, главное, обличитель лагерной жестокости Солженицын, сам того не желая, показал лагерные нравы мягкими, условия жизни за колючей проволокой -- вполне приемлемыми. Оттого в письме коллеге и восклицает с недоумением Шаламов: «Блатарей в Вашем лагере нет! Ваш лагерь без вшей! Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами.

Махорку меряют стаканом! Не таскают к следователю. Не посылают после работы за пять километров в лес за дровами.

Не бьют. Хлеб оставляют в матрасе. В матрасе! Да еще набитом! Да еще и подушка есть! Работают в тепле. Ложками едят!

Валенки! У нас валенок не было. Были бурки из старой ветоши -- брюк и телогреек десятого срока.

Сразу видно, что руки у Шухова не отморожены, когда он сует пальцы в холодную воду. Двадцать пять лет прошло, а я совать руки в ледяную воду не могу.

Кот!»

Пояснение к последнему замечанию: если бы в вечно голодном колымском лагере появился кот, его тут же съели бы. Шаламов завершает письмо горько-недоуменным восклицанием: «Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время».

Шаламовские зэки остались на «черной планете», как называли Колыму, на века: их хоронили в вечной мерзлоте, где они и десятилетия спустя оставались такими же, какими были в последний день жизни. Шаламов видел такие трупы-ледышки, когда бульдозер вскрыл верхний слой вечной мерзлоты. Подобной картины у Солженицына вы не найдете.

С годами Варлам Тихонович, по его словам, все меньше чувствовал в Солженицыне единомышленника и друга. Это и было в конечном итоге причиной разрыва их отношений. Приходится признать вопреки сложившемуся мнению, что Солженицын настоящего сталинского лагеря не знал. Нельзя узнать его, сидя в «шарашке» -- этаком общежитии за колючей проволокой для научных работников. Его публицистический «Архипелаг ГУЛАГ» построен главным образом не на личном опыте, а на тысячах писем и рассказов бывших заключенных. Его Иван Денисович -- фигура почти лубочная. В жизни все было по-сталински, значительно более жестоко и масштабно. Лагерем была вся страна.

К ГУЛАГу у меня особое, личное отношение -- мое детство прошло рядом с колючей проволокой. Это были уже другие лагеря, сидели в них уже не политические, не 58-я статья, не «враги народа», а обычные уголовники, рецидивисты в полосатых робах. Но основанные в сталинские годы, эти лагеря и много лет спустя продолжали разрушать устоявшийся веками быт северных деревень.

Впервые я задумался об этом в феврале 1989 года, когда меня пригласили на 50-летие моей школы. Поехать не смог, поскольку именно в это время был в Термезе -- на выводе советских войск из Афганистана. Но про себя отметил: значит, школа образована в 1939 году. Именно в конце 30-х от станции Ерцево Северной железной дороги вглубь тайги на стыке Архангельской и Вологодской областей потянулось первое ответвление, названное почему-то усом. Так появилась в моих «родовых» краях первая лагерная ветка, вдоль нее строились поселки: зона жилая, промзона, серый деревянный домик станции, жилой поселок для вольных. Поселки тогда называли ОЛП, то есть отдельными лагерными пунктами. Сидели в них вперемешку и политические, и уголовники-блатари.

Ветка, разветвляясь и множа лагпункты, словно щупальцами спрута, пробиралась в патриархальную жизнь лесных поселений моих предков. Вместе с ГУЛАГом ветка несла другое, не лучшее понимание жизни, все пороки, какими были напичканы территории, обнесенные колючей проволокой.

Деревенские мужики в погоне за легкой жизнью стали покидать места предков и устраивались надзирателями в зону, рабочими на железную дорогу. Принимали тот образ жизни и уже навсегда теряли истинное, природное лицо. За ними тянулись другие. Даже бабы, набив модные тогда черные кирзовые сумки водкой «сучок», шли лесными тропинками в лагерные поселки ее продать. Этот бизнес процветал вплоть до перестройки, когда колонии, как стали называться лагеря, активно закрывали.

А тогда там и тут затевались бурные романы с умеющими пустить пыль в глаза бесконвойными зэками. Некоторые из них женились на деревенских женщинах и оставались в этих краях, опять же неся свою лагерную «культуру» в деревню. Некоторые увозили вологодских простодушных и привлекательных -- кровь с молоком -- баб с собой по всему СССР. Однако большинство этих браков были недолгими, поскольку вкусившие вольной легкой жизни мужья не хотели возвращаться к обычному труду.

Брошенки же возвращались на родину под осуждающими или злорадными взглядами соседок, на которых в свое время выбор не пал. Возвращались часто не одни, а с прижитыми ребятишками, которые уже чувствовали себя городскими и смотрели на сверстников свысока. Были среди женщин и такие, кто прижил ребенка, никуда не уезжая. В свидетельствах о рождении или метриках таких ребятишек в графе «отец» стоял прочерк.

Соседство лагерей и деревень продолжалось десятилетия. Когда вокруг лагерного поселка лес вырубали, зону сворачивали и переводили на новое место, там все повторялось. Благодаря частым переездам я учился в пяти школах. А в брошенные поселки, едва подмораживало, на санях приезжали мужики из деревень, разбирали строения на дрова.

Уже взрослым человеком я почувствовал неудержимое желание побывать в тех, теперь уже заброшенных местах. И мы с сыном зачастили туда. Оставляли машину в деревне и углублялись в бесконечную тайгу. На старой генштабовской карте мы отыскивали прежние железнодорожные насыпи, с которых сняты рельсы, и шли по ним, так как иначе в краю топких, местами бездонных болот пройти невозможно. Насыпи густо поросли ивой, черной ольхой, но идти по ним все же возможно. Если встречались речки с темной болотной водой или озера с плавающими зыбкими берегами, надували двухместную резиновую лодку «Уфимку».

Местами насыпи разветвляются на две-три линии. Значит, тут была станция. В эти минуты я непроизвольно начинал пристально смотреть по сторонам в надежде найти с детства знакомые финские домики, в которых жил, или школу -- деревянный барак, где пошел в первый класс. Но перед глазами стеной стоял молодой лес, вобравший в себя следы этих странных человеческих стоянок. И только иногда на открытых местах попадалась уцелевшая стена лагерного барака из толстенных бревен, схваченных поржавевшими скобами, или покосившаяся вышка с повисшей паутиной колючей проволоки.

После закрытия колоний в опустевших сиротливых поселках без электрического света еще долго оставались те, кому ехать некуда. Иные там и умирали. Начальник колонии рассказывал мне о пропавшей охотничьей собаке, гончаке. Долгие поиски привели его в жилище опустившегося пьющего мужичка, где он обнаружил множество собачьих шкур, а в тазу -- мясо, собачатину. В колонии-поселении зимой тоже пропала собака -- утащили волки. Только и остался кровавый след на снегу. Настолько запустели и обезлюдели те края, что к домам, как в незапамятные времена, приходят волки. Как будто пошел обратный процесс: то человек осваивал тайгу, теперь тайга теснит человека.

А когда-то поселок Ерцево, где располагалась штаб-квартира Каргопольлага, был поистине лагерной столицей. На интернет-сайте Сахаровского центра опубликовано множество мемуаров бывших политзаключенных. Во многих из них упоминаются названия лагпунктов, запомнившихся мне с детства, ныне заброшенных и умерших. Ерцево же бывшие узники называли «Афинами времен Перикла»: настолько весом был совместный интеллектуальный потенциал сидящих там узников -- литераторов, ученых, священников, философов. Знаток Австралии Владимир Кабо, в годы перестройки уехавший на Зеленый континент и там похороненный, учёные Елеазар Мелетинский, Исаак Фильштинский, Василий Стороженко, философ и культуролог Григорий Померанц, священник Иван Крестьянкин, певица Лидия Русланова, актриса Татьяна Окуневская, сценаристы Юлий Дунский и Валерий Фрид (фильмы «Служили два товарища», «Сказ про то, как царь Петр арапа женил», «Шерлок Холмс и доктор Ватсон», «Экипаж» и другие). В последние советские годы, рассказывают местные жители, штабной поселок посетил зять Брежнева генерал Чурбанов.

В нашей школе были великолепные учителя из бывших лагерников, в поселковой больнице -- замечательные медики. Меня лечила в детстве известный на Севере врач Эстер Эльевна Рогинская, умершая года три назад. Ее сестра Марьям Эльевна учила меня в школе. Они и многие другие долгие годы не могли поехать в Москву, путь им был заказан и после Сталина, а затем и после Хрущева. А потом и связи оборвались.

Прошлым летом в Ерцево я увидел только что установленный памятник Густаву Герлинг-Грудзинскому, польскому писателю и общественному деятелю. Он был курьером «Польской народной акции независимости», в марте 1940 года арестован НКВД как шпион. Сидел в Ерцево два года, после написал книгу "Иной мир". На открытие памятника приезжали родственники из Польши, представители власти из Архангельска.

Так откликаются те страшные лагерные годы даже сегодня, спустя многие десятилетия. Концентрационные лагеря в России придумал и основал Ленин -- дотошные исследователи вычитали об этом из его же трудов. Троцкий идею страстно подхватил, посчитав лагеря замечательным местом для трудармий. Но до совершенства систему лагерей довел, конечно, Сталин. И мне трудно понять людей, знающих это и тем не менее желающих сегодня вывесить портреты вождя на улицах столицы или покупающих ему рекламное место на троллейбусах.

У Сталина есть и всегда были поклонники. Поэтесса Ольга Федоровна Форш, 100-летие со дня рождения которой отметили только что, в свое время предлагала ввести новое летосчисление -- со дня рождения Иосифа Джугашвили. Отец писателя Сергея Довлатова, театральный режиссер, полагал: в марте 1953 года не следовало писать о болезни Сталина, об анализе мочи -- это принижало вождя; нельзя было хоронить его, как обыкновенного смертного, а надо было сказать -- воспарил. И все бы поверили. И продолжала бы существовать великая легенда. «Чем Сталин хуже этого малого из Назарета?» -- спрашивал сына Довлатов-старший. В то же время мать Довлатова, армянка из Тбилиси, говорила: "Грузин не может быть порядочным человеком". Линия раздела любви и ненависти к этому человеку проходила даже через семьи.

Но миллионы уничтоженных в сталинских лагерях перетянут, как мне видится, чашу весов, на которую его апологеты захотят положить любые заслуги вождя. Только об этом надо постоянно напоминать. Как это сделать, лучше других предложил поэт, автор известной «Гусарской баллады» Александр Гладков. Он тоже был сидельцем «моей» Ерцевской лагерной ветки. В 1952 году, еще при жизни вождя, он написал в лагере:

Мне снился сон. Уже прошли века,

И в центре площади знакомой, круглой -

Могила Неизвестного зэка:

Меня, тебя, товарища и друга...

Надо ли объяснять, что речь идет о Лубянской площади в Москве.