Книгу Ирины Сурат «Вчерашнее солнце. О Пушкине и пушкинистах» (М., Российский государственный гуманитарный университет) составили статьи, писавшиеся, как сказано автором в предисловии, на протяжении двух десятилетий. Такой промежуток не бывает «пустым» даже и в относительно «спокойные» времена. Тем более в столь взвинченную эпоху, что выпала всем нам, в том числе сосредоточенному и проницательному истолкователю жизни и поэзии Пушкина. Думаю, не надо объяснять почему, читая (по большей части перечитывая) работы Сурат, я не раз вспоминал строки ее героя, как обычно, с изумляющей точностью «угадавшего» и выразившего то мое (уверен, не только мое) чувство, что сопутствует осмыслению любого свода многолетних трудов: Припомните, о други, с той поры,/ Когда наш круг судьбы соединили,/ Чему, чему свидетели мы были!

Конечно, мой напряженный (иногда конфликтный), но неизменно радостный и внутренне необходимый диалог с Сурат был пронизан «лицейским» светом по «биографическим» причинам. Мы вместе (хоть и на разных курсах) учились на филологическом факультете МГУ («лицей», правда, сомнительный, но ведь и Царскосельский изрядно отличался от Аристотелева), входили в одну большую студенческо-аспирантскую компанию, читали в юности примерно одни и те же «главные» книги, рядом сидели, обмениваясь смешными записками, на докладах наших друзей (о Научном студенческом обществе филфака второй половины 1970-х -- начала 1980-х надо бы кому-нибудь мемуары написать, да все друг на друга киваем), дневали (почти ночевали) в той библиотеке, которая теперь называется Российской государственной, а в ту пору носила имя самого отвратительного нам (тогда и сейчас) фигуранта мировой истории... А потом, встречаясь то чаще, то реже, то теплее, то холоднее, ворошили прошлое, обменивались щекочущими намеками, недоумевали то подмечаемым друг в друге переменам, то памятным с юности черточкам. И, увы, хоронили друзей. Дело, однако, не сводится к продолжительности нашего личного знакомства (Пушкин не дожил до 26-й лицейской годовщины; стаж «лицеистов» поздних 1970-х уже зримо больше). Дело в том, что сказано Пушкиным (конечно, об однокашниках, но ведь не только о них): Чему, чему свидетели мы были!/ Игралища таинственной игры,/ Металися смущенные народы;/ И высились и падали цари;/ И кровь людей то славы, то свободы,/ То гордости багрила алтари.

Трудно (очень трудно) под таким могучим вихрем (по Тютчеву), под таким сквозняком (по Кушнеру) сберечь подлинно свое. Сурат сберегла. И не потому, что пренебрегала «шумом времени», а потому, что непрестанно и с непоказной тревогой в него вслушивалась. Вся книга ее -- и откровенно (до демонстративности, до «дразнения гусей») «проблемные» статьи первой части («Биография Пушкина как культурный вопрос», «О гибели Пушкина», «Пушкин как религиозная проблема», «Пушкин о назначении России»), и работы о конкретных сочинениях (здесь наряду с мини-монографией о стихотворении «Жил на свете рыцарь бедный» с любовью отмечу этюды «О «Пророке» и «Кто из богов мне возвратил...»), и опыты толкования трудов предшественников и старших современников (компактный, но «полный» очерк «Пушкинист Владислав Ходасевич», статьи об Александре Чудакове и Андрее Битове; здесь же помещено грустное и страстное эссе «Пушкинский юбилей как заклинание истории») -- вся книга Сурат должна читаться как размышление о «последних вопросах». Но не о своих («у меня наболело»), разрешать которые так удобно и приятно, апеллируя к истории и творениям Пушкина, но о «последних вопросах», что знаменуют суть и создают «плоть» жизненного дела Пушкина, то есть его поэзии. Согласно Сурат, Пушкин об ином не писал. А жил (при понятных и, как правило, отчетливо проартикулированных оговорках) так, что в конечном итоге его земное бытие стало и одной из гранитных основ осуществившейся уже русской культуры и великим вопросом-вызовом ее гадательному (в злые наши минуты -- пугающему) будущему.

Для того чтобы всерьез вести такую смысловую мелодию (никогда не впадая в кликушество, брезгливо чураясь демагогии и скрупулезно учитывая «портящие» отрадную «желанную» картинку факты), нужна смелость. Смелость, основанная на сознании собственной правоты. Той правоты, которую язвительный оппонент может соотнести с гордыней господина подпоручика, что, в отличие от всей роты, «шагал в ногу». Ну да, уже в первом абзаце предисловия Сурат пишет о «разрыве в нашей пушкиноведческой традиции», о том, что «пушкинистика как передовая школа филологии затухает». Я иначе оцениваю ситуацию, полагая, что в последние годы не только появились глубокие и выверенные исследования (опускаю имена филологов, ибо вовсе не хочу провоцировать дискуссию о том, «кто на свете всех милее»), но и формируется новая стратегия изучения пушкинского наследия, позволяющая «увидеть» и осмыслить то, что прежде казалось «случайным», «само собой разумеющимся» «и так ясным. Но, кажется, понимаю, почему Сурат открывает свою -- итоговую на сегодня -- книгу ощутимо «угрюмым» тезисом. Ей потребно нечто большее, чем частные удачи. Она глубоко уязвлена тем, что достойной (полной и свободной от мелочности, смело касающейся «больных» точек и воссоздающей таинственную красоту судьбы поэта) биографии Пушкина у нас все еще нет. Что разговоры о религиозном чувстве Пушкина либо ведутся на уровне квазихармсовских анекдотов (обильно приправленных лампадным маслом), либо не ведутся вообще. Что «новейшие врали вралей старинных стоят». Что и великие предшественники, коли присмотреться к ним внимательно, сказали далеко не все, что надо бы, а лишнего нанесли не три, а тридцать три короба. Словом, что Пушкин куда больше и серьезнее, трагичнее и прекраснее, чем тот его «портрет», которым мы располагаем. И потому видится сейчас «вчерашним солнцем». Увы, не только в том смысле, который вкладывал в эту поэтическую формулу Мандельштам. (Кстати, недавно у Сурат вышла еще одна книга -- «Мандельштам и Пушкин». М., ИМЛИ РАН.)

Велик соблазн засеменить по пути Паниковского, восклицая фальцетом (или басом) незабвенное: А ты кто такой? Благо оснований для дискуссии (и по «общим» вопросам, и по самым что ни на есть частностям) книга Сурат дает достаточно. (Не больше, впрочем, чем любой свод исследований профессионального -- без дураков -- историка литературы. Но и не меньше.) Велик, но пошлостью припахивает -- банальной боязнью банальности. А потому и бесперспективен. Куда разумнее, не соглашаясь во всем с исследователем (а с кем кто-то из нас «во всем согласен»?), вдуматься в ее тревогу и оценить масштаб той задачи, что постоянно (впрямую или прикровенно) ставит перед собой (и перед коллегами, и перед дичающим обществом) Ирина Сурат. Задача -- увидеть во «вчерашнем солнце» солнце сегодняшнее и завтрашнее. Увидеть, а не назначить его таковым. Увидеть, а не высокомерно (упиваясь своей духовной и/или ученой тонкостью) отвернуться от слепящего очи светила.