В финале повести Бориса Вахтина «Надежда Платоновна Горюнова» рассказчик размышляет о том, что может статься с чудесной красавицей, добравшейся, казалось бы, до тихой пристани. Девочка из захолустья, в детстве нещадно битая злой на весь мир матерью, испытавшая множество злоключений и разочарований, отставившая двух возлюбленных (каждый был по-своему чудо как хорош), испытавшая большую, горькую и необоримую любовь к человеку, который был для нее и сказочным суженым, и коварным злодеем-оборотнем, и безвольным презираемым воздыхателем, и опустившимся жалким бедолагой, и законным супругом (а когда все сбылось -- взял да и умер), -- девочка эта стала... пусть не царицей, но генеральшей. Пожилой обожающий избранницу муж, сын и вторая беременность (прежде детей не было), московская квартира и прочие мирские блага, но... «Господи, да неужели же и это еще не счастливый конец? Неужели все еще только начинается?»

Повесть написана в 1980-м. Борис Вахтин умер в 1981-м, в пятьдесят один год. При жизни в отечестве «официально» был опубликован (с покорежившими, но не умертвившими текст цензурными купюрами) только один его рассказ. (Повесть «Дубленка» появилась в альманахе «Метрополь», скандальная история которого мешала оценить лучшие сочинения его вкладчиков. В том числе и «Дубленку».) Рассказ, напечатанный журналом «Аврора» в 1970 году, называется «Портрет незнакомца». Те же два слова, полнящиеся теперь новым (печальным, усмешливым и все же обнадеживающим) смыслом вынесены на обложку книги, выпущенной издательством журнала «Звезда» к восьмидесятилетию замечательного писателя. До сих пор остающегося «незнакомцем» для изрядной части читательского сословия. Увы, многие из тех, кто мог бы оценить его прекрасную прозу, ее просто не знают. Правда, на излете перестройки появилась книга «Так сложилась жизнь моя» (Л., «Советский писатель», 1990), вполне представляющая наследие Вахтина-художника, но тогдашнее, по неволе лихорадочное, «восстановление справедливости» слишком часто оказывалось безадресным, словно бы нужным только тем, кто эту самую справедливость восстанавливает. С Вахтиным случилось именно так. Во всяком случае не помню я оживленных толков о «Трех повестях с эпилогами», «Одной абсолютно счастливой деревне», «Надежде Платоновне Горюновой», рассказе «Сержант и фрау», цикле коротких опусов «Широка страна моя родная» (в нынешнем издании этот заголовок снят).

Не помню, а ведь было о чем поговорить. «Вы думаете, этого Каина мать родила? Нет, не мать. Она сына родила, а не Каина. Родила его толстая баба, сатанина угодница, от того немца Фидлера, что клялся отравить ядом Ивана Болотникова с помощью Бога и Святого Евангелия; у того ракитова куста, что в пустом поле за лесным углом; испоила его кровью царевича Дмитрия да полынным настоем, вскормила хлебом, политым слезами, пеленала в невские туманы, баюкала звоном кандальным и стоном земли <...> Вся земля наша, вся Россия страдала им, пока выносила, так при чем здесь мать! Она сына родила, а не Каина, и тут не до смеха, не до иронии». И та же Россия родила бесстрашного летчика Тютчева, испытателя и заколдованного принца Абакасова с его удивленными глазами, пронзительной нежностью, испугом перед путаной и раскаленной жизнью, неизбывной печалью и томительной виной. И средь топких болот на русских костях русскими мечтаниями и русской волей поднялся странный город, где обретаются герои трех вахтинских повестей, театральный город в роскошных и обманчивых декорация которого век за веком даются фантастические спектакли о бедном чиновнике и обольстительном самозванце. И «одна абсолютно счастливая деревня» стоит посреди России. И девочка, которую окрестили Лукерьей, а звали Надеждой, выросла в затерянном где-то между Волгой, Окой и Доном огородно-деревянном, сереньком, пьяноватом, исстрадавшемся, а все живом городке с переливчатым именем Сказкино. И сержант, вдруг убивший красавицу-немку, которую уже почти полюбил, и годы спустя с ужасом спрашивающий «Ты объясни, зачем я стрелял?» отнюдь не инопланетянин. И мистер Браун, прибывший со своим безукоризненно американским семейством на экскурсию в Ленинград (дворцы, музеи, заводы, балеты) и тщательно демонстрирующий незнание русского языка, -- советский (русский, очень даже русский) разведчик, тщетно грезящий о подлинном возвращении домой. Все здешние.

Более того. «Гибель Джонстауна», история тоталитарной секты, члены которой сперва полностью подчинились воле своего сколь «одноклеточного», столь и монструозного вождя, а потом коллективно покончили самоубийством, свершилась на другом континенте. Дикая «культурная революция» изничтожала людей в Китае. Для Вахтина эти «далекие» истории были не только по-человечески «своими» (он был китаистом, кошмар хунвейбиновщины наблюдал воочию, но сектантство не входило в круг его «профессиональных» забот) -- русскими. Он чувствовал, как надвигаются на нас такого рода бедствия, и всей душой тому противился. Он напряженно думал о будущем -- о необходимости выйти из той напасти, что нагрянула в 1917 году, а подготовлена была «этим спорным русским опытом». Так назвал свод размышлений о судьбе страны (1978) писатель, которого не могли удовлетворить ни либерально-западнический, ни почвенный «проекты» преобразования России.

Надеясь на национальное примирение, на диалог власти и нелегальной оппозиции, Вахтин осознавал утопичность своих интеллектуальных построений -- и продолжал строить. Вдохновенный и изощренный художник, он, сам себе удивляясь, углублялся в философию, этику, политику. Это кажущееся «раздвоение» замечательно передано в глубоких и ироничных «Письмах к самому себе» (историк, китаист, «бытовой человек», общественный деятель обращается к своей главной -- писательской -- ипостаси). Вчитавшись в них, понимаешь, как крепко сцеплены причудливая проза Вахтина и его предельно ясная «публицистика». Они зиждутся на главных вопросах, одним из которых ошарашивает случайного собеседника (автора) сержант, угробивший фрау. В них одно и то же умное недоумение: «-- Так ты мне не можешь, значит, ничего объяснить?

Получается вроде так, что не могу. Еще много лет на свете пройдет и много крови прольется, пока друг другу сумеем что-то начать объяснять». В них неизменная верность свободе, то есть своей сути, которая заставляет героя «Одной абсолютно счастливой деревни» послесвадебным утром спешить на войну, потому что надо скорее с ней покончить, а Бориса Вахтина то волховать со словами и плести чудесные сказки, то исполнять долг гражданина в обществе, где слово это утратило всякий смысл. В них одна и та же тревога: не расчеловечится ли в конец род людской, не справит ли жадная и злобная смерть полное торжество. И одна и та же надежда -- на лучшее. Первый эпилог к «Трем повестям» замыкает деловое предложение: «Давайте расплачиваться», и реплика эта кладет густую тень на всю фантасмагорическую трилогию. Но покуда мы -- счастливые и несчастные, жаждущие дела и толкаемые на жестокую бессмыслицу -- живы, все еще только начинается.