У латышей есть традиция: летом в выходные они собираются семьями и идут на могилы близких, но не только для того, чтобы их убрать и украсить. Там же встречаются с друзьями, выпивают, поют, проводят время в приятных воспоминаниях. У такого «дня поминовения» есть название, которое на фестивале «Сезон Станиславского», куда приехал спектакль Нового рижского театра, не слишком удачно перевели как «Вечеринка на кладбище». А потому вышедший перед началом представления актер Гундарс Аболиньш (тот, что играл Соню в спектакле по Татьяне Толстой) специально сказал, что латыши -- нормальные люди, на кладбище вечеринок не устраивают, зато есть кладбищенские праздники -- о них и пойдет речь.

Спектакль чем-то напоминает такой праздник. В нем нет никакого действия, просто на стоящие рядком стулья садятся актеры -- прилично одетые, в костюмах и длинных темных платьях, с духовыми инструментами в руках -- и принимаются вспоминать всякие истории с кладбищенских праздников, одновременно выпивая и закусывая. Ну прямо похоронный оркестр в обеденный перерыв. Иногда берут в руки инструменты и играют. А на экране, рифмуясь с разговорами, меняются черно-белые снимки фотографа и кинорежиссера Мартинса Граудса с рижских кладбищенских праздников.

Одним из первых, как обычно на застольях, рассказывают анекдот о том, как умирает старый еврей. Но шутка звучит не так, как в России. Старик завещает сыну жениться в первый раз на еврейке, во второй -- на русской («Почему?» -- «В постели поймешь!»), а в третий -- на латышке. И на вопрос почему, отвечает: «Должен же кто-то за твоей могилкой ухаживать». Так сразу устанавливается высокая степень самоиронии. В байках, воспоминаниях, анекдотах «оркестрантов» слышится гул голосов; ясно, что истории эти театр, как и для прежних документальных проектов, тщательно собирал и записывал. И кажется, что все главное в жизни латышей закручено вокруг кладбища.

Вспоминают, как в детстве любили эти праздники, как накануне пекли пироги, как наряжались, срезали цветы, встречались с родственниками, расстилали на траве скатерть, раскладывали угощенье. Как мама ссорилась с родственницей, которая принесла пластмассовые цветы. Женщина на кладбище впервые увидела будущего мужа -- заметила, что парень перекрестился, а ведь нельзя было. Вспоминают, какие вечерами устраивали балы. Как ехали из других городов, чтобы на кладбищах встретить одноклассников, увидеть, как изменилась девочка, с которой целовался в школе. Тот, у кого ничего подобного в жизни не было, погружается в чужие воспоминания, будто попадает на застолье в огромную дружную семью, где стоит напомнить о каком-то давнем событии и все радостно подхватывают рассказ. И чувствуешь, что тот выжженный период, что мы называем советским временем, а они -- русским, для латышей был не таким длинным, а их связь с живой народной традицией не прервалась.

Актеры тут вроде бы просто рассказчики, но все же каждый ненавязчиво намечает характер персонажа. Один -- самодовольный, брюзгливый, другой -- заводной, третья -- добрая, ласковая, четвертая похожа на ограниченную школьную учительницу. Истории перемежаются музыкальными номерами из репертуара кладбищенских оркестров. Бетховен и Моцарт звучат дружно, как похоронные марши, и фальшиво, как и должно быть у собранных с бору по сосенке и уже слегка пьяноватых музыкантов. (Странно, если б иначе: актеры, прежде не бравшие в руки духовых, учились играть на репетициях.) Кто-то рассказывает: родственники часто просят сыграть что-то любимое покойным -- рок-н-ролл, например. И под хохот зала трубы заводят все в том же унылом духе битловскую Yesterday. Вспоминают, как раньше на кладбищенских праздниках музыкантам наливали, как они ходили оркестром от могилы к могиле и у десятой играли совсем нестройно, а до двадцатой дойти не могли. Музыканты хвастают, что раньше хорошо зарабатывали, жалуются, что сейчас их мало приглашают: похоронные бюро стали на прощание синтезатор использовать -- это дешевле. «Но должен же человек хоть один раз в жизни, хоть на своих похоронах, услышать живую музыку?» Вспоминают, что это началось в 91-м, когда у всех не стало денег.

Рассказы сопровождаются множеством забавных и замечательных наблюдений. Говорят, что у лютеран нечего есть, а у католиков -- полно, всегда пирожками угощают. Смешно объясняют, почему у лютеран крест ставят в ногах, а у католиков в головах: один из трубачей, улегшись на пол, показывает, что католики, поднимаясь на Страшный суд, сначала перевернутся на живот и только потом, опершись на крест, встанут. А лютеране сядут и тут же схватятся за крест в ногах. Народная теология, народная антропология, даже, как ни тавтологично звучит, народная фольклористика... Рассуждают: если сын к матери на могилу уже год не приходит, страшно представить, что же за отношения у них были. Философствуют, как шекспировские могильщики: в возрасте человека есть такие периоды -- «время призыва», например 45--50 лет, и если ты его проскочил, то еще 10--20 лет проживешь.

Из рассказов про древние суеверия (подвыпивший отец увидел, как парень воткнул лопату в землю, и сразу заехал ему в зубы: ты хочешь, чтобы вся наша семья туда ушла?) и обычаи выпрастывается новая жизнь Латвии. Вспоминают: после войны вместо вазочек для цветов на кладбищах ставили снарядные гильзы, потом появились банки, в 90-е, некоторые попробовали приносить вазочки, но их крали, а теперь можно и вазочки, и инструменты оставлять -- воровать перестали. На экранных снимках цветы стоят в отрезанных пластиковых бутылках из-под колы. Замечают: раньше не хоронили в воскресенье и понедельник, а в последнее время, с тех пор, как многие латыши стали жить за границей, времени нет, авиабилеты диктуют -- хоронят в любой день.

О «русском времени» вспоминают: приходилось в парткомах утверждать текст прощания на похоронах и стихи, что там читались. У латышей есть обязательный ритуал: должен быть ведущий похорон, что говорит над могилой речь. Вспоминают, какие были знаменитые ведущие, артисты из драмтеатра: один красиво говорил, а другой читал стихи. Наверняка здесь рижане кивают, зная о ком речь. Это была очень востребованная и хорошо оплачиваемая профессия, наверное, как сегодня у нас тамада на свадьбах, где тоже подрабатывают известные артисты. Рассказывают, что похоронное бюро «Вечность» преуспевало -- у владельца были осведомители в больницах, отчего он перехватывал всех покойников.

Многие истории похожи на наши, например, как учителя не разрешали ходить с бабушкой в церковь, а потом оправдывались: «Времена были такие». «А почему тогда физичка ходила?» Другие байки похожи на деревенские россказни про чертей, как секретарь парторганизации стоял у ограды церкви и плакал, говорил: «Душой я с вами, но войти не могу». Но сходство иных сюжетов (например, прежнее начальство, которое раньше запрещало ходить в церковь, теперь на всех церковных праздниках стоит в первых рядах) лишь подчеркивает, как много у нас различий. Парадоксальным образом именно то, в чем мы, не узнавая себя, узнаем других, нас сближает.

Премьеру всего месяц назад играли в Вене (актеры смеются: «Такого плохого оркестра там, наверное, никогда не слышали!»). Херманис объявил, что «Кладбищенские праздники» -- последний из цикла документальных постановок НРТ, исследующих латышскую идентичность. Мы видели четыре: «Долгую жизнь», «Звуки тишины», «Латышскую любовь», «Латышские истории». Вероятно, следующие спектакли Херманиса будут совсем другими. Ближайший из них приедет уже совсем скоро -- на фестиваль NET.