«Процесс» Андреаса Кригенбурга из мюнхенского театра «Каммершпиле», прогремевший год назад на берлинском фестивале «Театртреффен», заранее считался одним из авиньонских хитов. Видевшие его, говорили, что оформление спектакля, придуманное тоже Кригенбургом, настолько эффектно, что все остальное оказывается уже не так существенно. И действительно, сценография тут буквально делает постановку: после маленького вступления, где странное андрогинное существо в черном костюме, кривляясь, предлагает публике посмотреть друг на друга («теперь все под наблюдением!»), железный занавес поднимается и мы видим глаз. Гигантский глаз во всю сцену. А еще это похоже на овальную декоративную тарелку, висящую на стене, и на ее донышке (или на радужке глаза) -- живая картина, будто бы увиденная сверху, -- комната Йозефа К. прямо перед тем, как он в первой строке романа проснулся. Тут есть кровать со спящим человеком, столы и множество стульев, неведомые мужчины в деловых черных парах, повсюду разбросанные листы бумаги, будто в ходе обыска комнату перевернули вверх дном. Люди сидят, встают, лежат, ходят по отвесной стене, как мухи. Когда открывается эта картина -- зал ахает.

Кригенбург никуда не уходит от текста Кафки, никак его не переиначивает (разве что монтирует, но ведь этот неоконченный роман и так монтаж фрагментов, сделанный после смерти писателя), не смещает акценты. Но весь текст что авторский, что речи героя или его окружения, он раздает группе из восьми суетливых чиновников в черном, с бледными лицами, обведенными черным глазами, маленькими усиками и зализанными назад волосами, как фатоватые герои немого кино. Четверых из них играют мужчины, а четверых -- женщины, но кто есть кто в этой беспрестанно двигающейся маленькой толпе гротескных персонажей, не разберешь. На сцене то восемь Йозефов К., то семь, а один становится его дядюшкой или следователем, то герой остается один, а вокруг него вьются стражи и чиновники. И даже героини -- толстуха в фартуке, хозяйка пансиона фрау Грубах, сексапильная соседка по пансиону фрекен Бюрстнер, юная сиделка Лени в белом платьице -- рекрутируются из той же толпы с бледными усатыми личиками.

Там, в «зрачке», на донышке тарелки, идет неостановимая неслышная жизнь: Йозеф К. встает с постели, идет одеваться, стражники, устраивающие обыск, что-то печатают на машинке, кто-то пьет кофе, нимфетка Лени кого-то соблазняет -- мы все это видим сверху, а на авансцене в этот момент происходят разговоры, выяснения отношений, монологи. Среди нагромождения мебели на отвесной стене идет кишение людей, они ползают между стульев и столов, принимая самые неожиданные позы, то сидят, как ни в чем не бывало, игнорируя законы притяжения, а вдруг с не менее светским видом укладываются «на полу», уложив ноги на стул. Алогизм, абсурдность этого странного существования, легко перетекающего со стены на пол и обратно, -- метафора фантастической и абсурдной ситуации из романа, принимаемой, как всегда у Кафки, как нечто само собой разумеющееся: Йозеф К. обнаруживает, что он под арестом и против него где-то идет процесс, за год приводящий к казни, но в чем его обвиняют, герой так и не узнает.

Как катается яблочко по тарелочке в русских сказках, так вдруг и кафкианское «донышко» в спектакле Кригенбурга начинает вращаться, и тогда персонажи расползаются по нему в своих черных костюмах, будто тараканы, повисают на ножках кровати, обвиваются вокруг стульев. И в измененном свете мебель отбрасывает на «стенки тарелки» эффектные движущиеся тени. Эксцентрически-акробатическая игра со стены переливается на пол: Кригенбург сочиняет выразительнейший чиновничий балет, он лепит сцены, как затейливые скульптурные композиции, меняющиеся под чьи-то монологи, будто под музыку. Персонажи ложатся штабелями, выкладываются хитрыми узорами. Вот вокруг кокетливой Лени, словно вокруг сердцевинки цветка, лепестками легли на пол множество ухажеров -- Йозефов К., заглядывая девушке под юбку. Лежа, они раз за разом все вместе вздувают снизу ей белую юбочку, и она шаловливо приседает, как Мерилин с взлетевшим платьем.

Говорят, этот спектакль прошлой осенью планировал привезти в Москву фестиваль «Сезон Станиславского», но что-то не сложилось и вряд ли из-за техники -- в столице уже есть театры, достаточно оснащенные, чтобы без потерь воспроизвести изобретательную сценографию Кригенбурга. Планирует ли кто-то теперь гастроли мюнхенского «Каммершпиле», неизвестно, но всякому, видевшему «Процесс», ясно, что упускать его нельзя. Разумеется, привоз такого спектакля стоит совсем не дешево, но в России уже есть несколько достаточно богатых и амбициозных фестивалей, которым это было бы под силу (начиная от московского Чеховского до питерских «Александринского» или «Балтийского дома»). Мюнхенский спектакль Кригенбурга -- тот самый случай, когда траты оправданы и много дадут имиджу пригласившего его фестиваля. Те, кто увидит «Процесс», вряд ли его забудут.

Донышко волшебной тарелки, продолжая вращаться вокруг своей оси, начинает накреняться и из вертикального становится горизонтальным. Теперь кучка людей топчется на нем, как на движущемся транспортере, будто мелкие чиновники, униженно старающиеся остаться в пределах видимости начальника, который к ним обращается с авансцены. Человечки в черном то строятся цепочкой, то толпятся, оттесняя друг друга, а то, усевшись на бортик, смешно и нелепо подскакивают сидя, чтобы не уехать.

Во втором акте действие совсем уходит из спектакля, это акт длиннющих монологов, звучащих под мрачную минималистскую музыку, как тревожное зудение, сопровождающее замедленную и мучительную «вертикальную хореографию». Тут уже нет мебели, из «зрачка» торчат только металлические штыри и, слушая притчу священника о привратнике, герои зависают, наколотые на эти булавки и скрюченные, словно черные трупики мух или непонятные цифры на белом циферблате настенных часов. К финалу все они ссыпаются с тарелки, оставляя только одного Йозефа К., того самого, что в самом начале проснулся в «зрачке». И по той же тарелке, продолжающей вертикальное кружение, герой начинает свой медленный, как в рапиде, бег с одного штыря на другой, будто в страшном сне, прилагая все силы, но не двигаясь с места. Лишь на минуту слетается на него толпа черных «мух», и, когда они снова ссыпаются вниз, перед нами продолжает вращаться в «зрачке» только распростертое окровавленное тело Йозефа К.