Точный заголовок -- великое дело. Тимур Кибиров назвал свое новое сочинение («Знамя», №6) «Лада, или Радость» -- и не промахнулся. Радость сопутствует читателю «хроники верной и счастливой любви» (с подзаголовком мы еще поработаем) на всех ее этапах. Даже там, где сюжет коварно оскаливается (в зачине бедная собачка истово воет, тоскуя по увезенной в город девочке; потом предает новую хозяйку за ломоть паршивой колбасы; под занавес едва не гибнет), чистая радость перекрывает соблазн пустить слезу. Дело не в том, что автор заранее пообещал нам хеппи-энд, -- дело в свободной и обнадеживающей интонации, что дорога тем читателям стихов Кибирова, которые... Которые (ох, наверно, многих обижу) умеют его читать. То есть слышат светлую, переливчато многоголосую, искрящуюся шампанским (и это про Кибирова, никогда не скрывавшего своей истовой верности водке? -- ага, про него), в небеса зовущую музыку даже там, где поэт страшно рычит, жалуется на треклятую жизнь, всхлипывает, сжавшись в комок, а то и просто рыдает. Тема темой, а музыка веселая. Не флейта крысолова, не стон, зовущийся песней, не посул сладостного забвения, не громокипящий марш (хотя и все это, конечно, у Кибирова слышится), а музыка как таковая. Та, что восстанавливает в правах Космос и ставит на место обнаглевший Хаос, разнообразно (плюралистично), но непременно очень громко извещающий о своем полном триумфе.

А вот и фигушки. В эпилоге Кибиров не ложно свидетельствует: «Ну а Александра Егоровна с Ладой, они-то будут жить долго и счастливо.

И вообще не умрут.

Никогда.

Потому что...

Потому что какое нам-то, в сущности, дело, что все обращается в прах, и над сколькими еще безднами предстоит нам с тобою бродить и верить, коченеть и петь?»

Кибиров, хоть и обратился к прозе, по-прежнему верит и поет. (Для него глаголы эти почти синонимичны. «Почти» ставлю корректности для. Надо бы вымарать, но... трусоват был критик бедный...) Или, используя давнюю кибировскую формулу, «аккомпанирует на лире» «ПОЭТАМ РОССИИ И МИРА».

Признание это, указывая на понятные свойства поэтики Кибирова, еще и ободряет читателя. Даже если ты одной строфы четырехстопным хореем («Прибежали в избу дети...») или столькожестопным ямбом («Мой дядя самых честных правил...») сложить не в силах, но «чужие» стихи шепчешь, ты все равно по-своему «на лире аккомпанируешь». Потому что чужих стихов не бывает.

Отсюда, кстати, страсть Кибирова к объемным эпиграфам, которой в «Ладе» он не изменил, предварив 12-ю главу с характерным названием «Чушь собачья!» длиннейшим, «трогательным и забавным» стихотворением Мея. Тут же аттестовав его «глуповатым» даже для этого поэта (с каких щей Тимур Юрьевичу так строг к Льву Александровичу -- Бог весть; бывали стихотворцы и поглупее), но «в некотором смысле необыкновенно глубоким и мудрым». Ну а дальше пустился в комментарии общего плана, пересказывать каковые здесь резона нет. Они так же обаятельны, остроумны и внятны, как большая часть кибировских интеллектуально-застольных рассуждансов, коими щедро изукрашена славная -- гм-гм? -- «хроника».

Но вспомнил я про «аккомпанемент на лире» по другому поводу. Уже давно мнилось, что одним из важнейших эстетических ориентиров Кибирову служит чудесный «Парнас дыбом», авторы которого «обнаружили» неведомые прежде опусы поэтов (и прозаиков) России и мира, неподражаемо переложивших вечные истории о попе и собаке, сереньком козлике и не умевшем плавать Веверлее. Артистичные стилизации «вздыбивших Парнас» филологов (поэтов!) полнятся чуткой и умной любовью к «пародируемым» классикам и современникам. И к злосчастным персонажам простеньких стишков тоже. Поп и собака, бабушка и козлик, Веверлей и Доротея, благодаря «Парнасу...», обрели высокое инобытие, встав вровень с теми, кого воспели Гомер, Пушкин, Блок или Ахматова. В «Ладе» использован сходный прием. Главными героями усмешливо прикинувшейся хроникой лирической поэмы (строительным материалом которой стала как обычно у Кибирова вся русская словесность, плюс английская поэзия, плюс занимательная теология, плюс критика самодовольной модной «философии», плюс роскошная коллекция анекдотов и table-talk) предстали обычные и по-фольклорному узнаваемые (при обилии психологических инкрустаций) персонажи. Тихая праведная старушка (читал автор «деревенскую прозу», хотя, конечно, и во вполне реальном Шилькове немало дней провел). Ядреная, хозяйственная, скандальная, всех всегда и всему научить готовая бабища. Шальной, вечно ищущий на свою задницу приключений, никогда не унывающий забулдыга (хотя Кибиров детально расписал диковинное обличие, лихой норов и невероятные похождения Жорика, всего точнее его характеризует сравнение с Волком из «Ну, погоди!»). Бедняга-мигрант неведомой восточной национальности, которого недоля забросила без документов, денег и знания местного языка в страну чудес (иронию отставить!), где он получил (конечно, от Жорика) кличку Чебурек. Ну и дворняжка Лада, которую отъехавшие после лета в Москву соседи подбросили милейшей Александре Егоровне. И та ее полюбила. Как поп (кстати, отец будущей праведницы был церковным старостой, а сама она молитвы и церковные праздники не забыла, хотя довольно помытарилась при безбожной власти) -- собаку, а другая старушка -- козлика.

Только похищения мяса с дальнейшим кровавым воздаянием в радостной поэме нет. (Если Ладе временами достается за мелкие каверзы, то веником.) А когда на бедных поселянок напали серые волки (или одичавшие псы) и Лада героически бросилась защищать хозяйку, все кончилось хорошо. (Кстати, отдельную главу Кибиров посвящает козе, которая, по начальному замыслу, должна была играть в поэме немаловажную роль, но была выведена из труппы. Автор сообщает, что счел себя не вправе описывать ужимки и прыжки этой достойной животины. Дескать, плохо с козами знаком. Тоже мне повод! Будто про добрых старушек, бывших продавщиц, адептов радио «Шансон» и работящих инородцев много знает. Сам в другом месте признается, что не слишком. Да и воспел он отсутствующую козу довольно подробно. Нет, без «Парнаса дыбом» тут не обошлось. И пусть в «Ладе» нет утопленника и его окаменевшей жены, но заглохший пруд представлен. Восторг летних купаний тоже. Не говоря уж о верной любви.)

Да, Ладу вырвали из лап небытия. Мужики отбили приступ нежити, сквалыжница Рита не пожмотилась дать мобильник, Жора вызвонил «скорую помощь» для «заслуженной колхозницы Российской Федерации» («А что, рабочая, что ли? Или творческая интеллигенция?»), Егоровна помолилась за псину, а в медицинской бригаде, что добралась сквозь мглу и бездорожье до забытой деревни, состояли не только сведущая в законах злобная докторша («Вы что?! <...> Да вы понимаете, что это уголовное дело?! <...> Я вам покажу собачку...»), но и милейший фельдшер. Который послал осточертевшую начальницу куда подальше, исцелил Ладу и дал повод Кибирову произнести мощную инвективу (Цицерон исходит завистью) в адрес Ходасевича, имевшего неосторожность написать: «А маленькую доброту, / Как шляпу, оставляй в прихожей».

Тут можно было бы затеять острую дискуссию, полегоньку касаясь и других лирико-публицистических отступлений. (А как без них? -- поэма есть поэма. Хоть у лорда Байрона, хоть у прозаика Гоголя.) К примеру, неслабо мне заявить, что: во-первых, эпитеты великий поэт не для заполнения строк ставил (доброта симпатичного фельдшера совсем не «маленькая»); во-вторых, Ходасевич все Ходасевич (а Блок все Блок, сколько бы мы когда-то портвейна ни выпили); в-третьих, без ангелов и демонов (которых насекомит Тимур Юрьевич) в поэзии обнаружится большая недостача; в-четвертых, антиромантизм хорош в умеренных дозах... Лучше, однако, последовать примеру Кибирова, который, представив публике козу, в огород поэмы ее все же не пустил. А то еще подумает проницательный читатель, что я нынче за визиты в храм нагишом, мировой пожар, культ вуду и волчьи пляски при луне и, соответственно, против истины, добра и красоты. Так нет же, честное слово, нет!

И хорошо, что все хорошо кончается. Что герои под майским ветерком распевают «Оду к радости» (всяк на свой манер, но точно попадая в лад Шиллера и без ненужной здесь карамазовщины). Что снова наступает лето (Кибиров выдал нам цикл Вивальди в полном объеме). Что добрый фельдшер станет «светилом русской ветеринарии», Чебурек обретет жену и российское гражданство, Рита уедет на Дальний Восток тетешкать двойню внуков, Жорик никогда не сопьется по-настоящему, счастью Егоровны и Лады не будет конца, а Кибиров, по-прежнему верящий, что «никто не умрет», написал новую поэму.

К которой у меня, если по совести, только две претензии. Первая -- хиленькая (можно на нее и плюнуть). Затянувшийся на две главы разговор автора с «читателем», который в череду прочих благоглупостей вставляет тезис о том, что, дескать, нет у Кибирова «целевой аудитории» (для простецов -- изысканно, для умников -- пресновато), напоминает не сходные беседы в «Что делать?», но реакцию Герцена на статью Белинского, тоже построенную в форме диалога. Герцен спросил: И чего ты с таким дураком столько разговаривал?

Вторая несоизмеримо серьезней. Автор, восторженно исчисляя многочисленных собак, с коими ему доводилось дружить и приятельствовать, цинично (пусть правда горька, но это правда!) не упоминает Венди, которая вот уж почти десять лет (раньше ее на свете не было) при каждой встрече с Т.Ю. Кибировым выдает такую «Оду к радости», какой и пять симфонических оркестров с десятью хорами не спроворят. И где благодарность? И куда -- как обоснованно спрашивает сочинитель, вспоминая чебуреки с рыбой и картошкой, -- катится этот мир? И кто из нас в конце концов за истину-добро-красоту, а кто за роковую отраду в попирании заветных святынь? Я даром, что критик, но, коли припрет, тоже поцицеронствовать могу.