Где прошедшее девалось?/ Все, как сон, как сон, прошло;/ Только в памяти осталось/ Прежнее добро и зло./ Будущего ожидаем;/ Что сулит оно, не знаем;/ Будущее настает -- / Где ж оно? Его уж нет. Строки эти вышли в 1806 году из-под пера Михайлы Матвеевича Хераскова, окруженного почтением собратьев по цеху патриарха отечественных пиитов, бессмертного творца «Россиады» и «Владимира Возрожденного», «российского Гомера». Я не тот, кто дней во цвете/ На земле существовал,/ И не тот, кто жизни в лете/ Время числить забывал;/ Зимнему подобно хладу,/ Старость наших дней отраду/ И веселости мертвит;/ Уж не тот мой нрав, мой вид.

Здесь нет обиды на прихоти Фортуны, да слепая богиня и была к Хераскову, в общем, снисходительна. В начале екатерининского царствования молодой изрядно образованный литератор (и пасынок влиятельного вельможи князя Никиты Трубецкого) попал в фавор к просвещенной государыне, был назначен директором Московского университета (1763), затем переведен в столицу с должностью вице-президента Берг-коллегии (1770). В 1775 году государыня отправила его в отставку без сохранения жалованья -- поплатился Херасков за ревностную приверженность масонству, к которому Екатерина относилась презрительно и опасливо. Однако появление героической поэмы «Россиада» (1779) смягчило императрицу: поэт вернулся в Московский университет, уже не директором, но куратором. На этом посту он пережил государыню, избежав опалы даже в пору разгрома московского масонского кружка, когда его младший друг Николай Новиков (весьма многим обязанный покровительству Хераскова) был бессудно заточен в крепость, а иным их сочувственникам пришлось недобровольно отбыть из первопрестольной в свои имения. Возможно, защитила Хераскова его пиитическая слава, возможно -- душевная чистота на грани наивности, не позволяющая приписать ему участие в политических интригах, возможно -- родственные связи, возможно -- решительное осуждение им французской революции. Так или иначе, гроза миновала, и Херасков оставался первым лицом университета и при Павле, и на заре александровского царствования (лишь в 1802 году, на пороге семидесятилетия, он попросил отставки).

В юности моей чинами/ Мысли я мои прельщал,/ Но, покрытый сединами,/ Суетность чинов познал./ Во цветущи дни приятство/ Обещало мне богатство:/ Вижу в зрелые лета,/ Что на свете все тщета! «Старческая» огласовка прозрения -- дань традиции, о суете сует Херасков писал и в молодости, за чинами никогда не гонялся, богатства не стяжал (в годы опалы, лишившись жалованья, был сильно в средствах стеснен). Радости Хераскова иных статей: семейное счастье, дружество, благотворительность, заботы об университете (тщанием Хераскова учредился при университете позднее многославный Благородный пансион) и, разумеется, сочинительство. Конечно, и ему случалось вздыхать о тяготах писательского дела: Способности толики/ Писателю потребны,/ Что разумы велики/ Сей путь переменяли,/ Когда они узнали/ Его велику важность,/ И труд, и попеченье./ Но в ком слепая дерзость/ Брала отважно силу/ И тщетная охота/ Которых воспаляла, -- / Те стыд плодом имели/ И, не дошед Парнаса,/ С стихами исчезали. Но жар к стихотворству (и замысловатой, но поучительной прозе) неизменно -- на протяжении полувека -- брал свое: Херасков писал не просто много, а очень много и едва ли не во всех известных тогда родах. Что и вызывало восхищение небольшого читательско-литераторского сообщества.

В «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772) Новиков утверждал: «Вообще сочинения его (Хераскова. -- А.Н.) весьма много похваляются, а особливо трагедия «Борислав» (тираноборческая пиеса из отечественной истории, где в главном злодее распознается слегка переименованный Борис Годунов. -- А.Н.), оды, песни, обе поэмы (дидактическая -- «Плоды наук» и героическая, строящаяся на актуальном военно-политическом материале -- «Чесмесский бой». -- А.Н.), все его сатирические сочинения и «Нума Помпилий» (роман об идеальном римском царе отчетливо советодательного склада. -- А.Н.) приносят ему великую честь и похвалу. Стихотворство его чисто и приятно, слог текущ и тверд, изображения сильны и свободны; его оды наполнены стихотворческого огня, сатирические сочинения остроты и приятных замыслов, а «Нума Помпилий» философических рассуждений; и он по справедливости почитается в числе лучших наших стихотворцев и заслуживает великую похвалу».

А ведь «Россиада» еще не написана! Когда же Херасков завершит сей грандиозный труд (двенадцать песен, более 10 000 строк александрийского стиха), хвалы зазвучат еще громче. И не мудрено. Ломоносов написал только две песни «Петра Великого», Сумароков набросал лишь зачин «Димитриады», «Тилемахида» трагикомического гения Тредиаковского была слишком странной для сформировавшегося уже пристойного вкуса -- в отсутствие эпической поэмы (важнейшего жанра в литературной иерархии доромантических времен!) здание отечественной словесности мнилось ущербным. И вот сбылось: Пою от варваров Россию свобожденну,/ Попранну власть татар и гордость низложенну;/ Движенье древних сил, труды, кроваву брань,/ России торжество, разрушенну Казань./ Из круга сих времен спокойных лет начало,/ Как светлая заря в России воссияло.// О ты, витающий превыше светлых звезд,/ Стихотворенья дух! Приди от горних мест,/ На слабое мое и темное творенье/ Пролей твои лучи, искусство, озаренье!

Дух снизошел -- лучи пролились. В этом были уверены современники. Сразу по выходе поэмы только штурмующий Пинд, но крайне амбициозный Державин восславил источник, бьющий в поместье Хераскова Гребеневе, скрыто сравнив его с Кастальским ключом. Сгарая стихотворства страстью,/ К тебе я прихожу, ручей:/ Завидую Пиита счастью,/ Вкусившему воды твоей,/ Парнасским лавром увенчанну.// Напой меня, напой тобою,/ Да воспою подобно я,/ И с чистою твоей струею/ Сравнится в песнях мысль моя;/ А лирный глас с твоим стремленьем.// Да честь твоя пройдет все грады,/ Как эхо с гор сквозь лес дремуч:/ Певца бессмертной Россиады,/ Священный Гребеневский ключ,/ Поил водой ты стихотворства. Почти четверть века спустя (к поэме о подвигах грозного царя прибавится еще большая -- о духовном преображении Крестителя Руси, не говоря о прочих важных творениях) Дмитриев возгласит: Пускай от зависти сердца в зоилах ноют;/ Хераскову они вреда не нанесут:/ Владимир, Иоанн щитом его покроют/ И в храм бессмертья проведут.

Увы, все случилось иначе -- громокипящий Державин и нежный Дмитриев помнятся хоть и плохо (чего греха таить), но все же лучше, чем напрочь забытый, давно погребенный под камнем квазипочтительного «историзма» творец бессмертной Россиады. Вяземский (воспитанный в почтении к Хераскову и, видимо, перепичканный в отрочестве его стихами) язвительно именовал патетичную концовку державинского «Ключа» невольной эпиграммой: «Вода стихотворства, говоря о поэзии Хераскова, выражение удивительно верное и забавное!» Хераскова перестали читать уже в 1810-е годы; когда Белинский выстраивал первую сильную (и до сих пор влиятельную) модель истории русской, ему даже бороться с почтенным авторитетом было без надобности. В XIX веке издавали его редко, в ХХ -- того реже; том «Библиотеки поэта» (1961) труднодоступен да и являет наследие Хераскова в сильно усеченном виде. Воскресения Херасков (как и почти вся русская поэзия XVIII века) не дождался. Как писал он в своей последней -- тоже огромной -- сказочно-аллегорической поэме «Бахариана» (1803): Все, что в мире не встречается,/ Тлеет, вянет, разрушается,/ Слава, пышность, сочинения/ Сокрушатся, позабудутся;/ Мимо идут небо и земля.../ Что же не исчезнет в век веков?/ Добрые дела душевные!

А переиздать творения Хераскова все-таки надо.