Первая балерина страны выбрала для бенефиса третий акт «Раймонды», небольшой фрагмент «Легенды о любви» Григоровича и баланчинские «Бриллианты». По мариинским меркам -- когда балерины обзаводятся на бенефис обязательными премьерами и стремятся показать себя в ультраавангардной пластике -- программа кажется консервативной. Лопаткина тоже могла бы взять в программу Форсайта и заказать себе личный балет (претендентов на постановку пришлось бы записывать в очередь, они бы по утрам устраивали переклички). Но тут сработало абсолютное чувство жанра Лопаткиной: ее бенефис был обречен превратиться в городской ритуал, а эксперименты в таких ритуалах неуместны.

Можно с любопытством смотреть по телевизору, как кинозвезды заключают брак на воздушном шаре и в бассейне рядом с парой ручных акул, но в устойчивом, правильном, истинном мире люди все-таки отправляются в церковь, мэрию или загс -- это уже зависит от местности. Консервативность ритуалов придает шаткой и ненадежной жизни хоть какую-то устойчивость. Словно стенку ставит, защищающую от ветра. А Лопаткина не просто исключительная балерина; она -- балерина, правящая городом. В этот вечер весь город -- от старушек-блокадниц до крупных бизнесменов -- пришел в театр в ее честь. И Лопаткина не могла не прикрыть продуваемый всеми ветрами город -- своей надежностью, истинностью своей. И взялась рассказывать этому городу про него же.

Не про балет. Про торжественный, мифический, белоснежный Петербург конца XIX века («Раймонда» поставлена в 1898-м). Про имперский шик и неразличение географий с имперских высот (Венгерское па? Ах, достаточно забросить руку за голову), про петербургское белое сияние, про невероятные эти линии (все-таки когда Лопаткина просто вытягивает ногу или руку -- зал ахает, таких в природе больше нет), надменное озорство, прохладную, замедленную властность. Затем -- про Петербург послевоенный, искореженный, мрачный. Маленький монолог царицы Мехменэ-бану после только что отплясавших кошмарных шутов-уродцев -- весь сдержанность, собранность, внутри колотится вопль (в финале он выплескивается в отчаянный «мостик», но мостик этот уже в покоях царицы, не на людях, дома), снаружи -- тщательно размеренные жесты. Царицу предала сестра (ах не так, не так, как в пред- и послевоенной стране люди предавали друг друга; это легенда о любви -- и только о ней, -- но все же), и необходимость держать лицо -- держать позу, -- превращающая человека в застывающую оболочку, тоже должна быть зафиксирована в истории города и страны. И наконец, Петербург возвращающийся, с новым восприятием эмигрантов -- как своих, с юбилейными чрезмерными, но такими понятными фанфарами, с этой новой отмытостью, новым сиянием, с новым-старым гулким жестом. (И, конечно же, это и о прошлогоднем возвращении Лопаткиной в труппу после трехлетнего отсутствия: праздник возвращения правильного положения вещей.)

Следующим бенефисом на Мариинском фестивале будет сегодняшний бенефис кордебалета. Кордебалет -- основа театра, недаром его групповая фотография стала символом фестиваля (плакат на фасаде театра и растяжки по городу). Но вряд ли даже вся труппа -- отличная, выученная, самоотверженная -- сможет столько сказать о своем городе, сколько одна эта балерина. Так объясниться в любви к нему и так подчеркнуть свою с ним нераздельность.