«Вы же знаете, Сергей, «графинь» публиковать у нас не принято. Зачем же спрашиваете о каталоге?» -- сочувственно комментируют мою просьбу дамы из пресс-службы Третьяковки. «Графини» -- это сотрудницы отдела графики ГТГ. Ежегодно в конце осени -- начале зимы в специальной анфиладе они представляют свои богатейшие фонды. Выставки получаются изящнейшие, для самых гурманских гурманов и эстетских эстетов. В прошлом году нас радовали отчетом реставрационных мастерских отдела рисунка (экспонировались спасенные шедевры, от Иванова до Бенуа и авангардистов). В этом году представлены графические листы «любимцев моды легкокрылой...»: выставка, приуроченная к юбилеям трех мастеров пушкинской поры -- Александра Орловского (225 лет со дня рождения), Ореста Кипренского (220 лет со дня рождения) и Федора Толстого (220 лет со дня рождения). Честно признаюсь, экспозиция «любимцев» (куратор Анна Антонова) кажется мне более сильной, цельной и виртуозной, чем вчерашний вернисаж в ГМИИ имени А.С. Пушкина. Все же романтизм по определению первичен, а бидермайер вторичен. Однако к Декабрьским вечерам каталог выпустили, а к выставке в Третьяковской галерее -- нет. И не выпускали никогда. Видно считают, что хранение «графинь» могут оценить только возомнившие себя аристократами духа полоумные чудаки и маргиналы. Народу требуется другое (паззлы из шишкинских «мишек» и майки с малевичским «квадратом», например). А имиджевая политика ГТГ предполагает издание каталогов к тем выставкам, что раскручены солидными спонсорами и колесят по всему миру («Кубизм», в частности). Так что не суждено самой теплой, рукотворной, предназначенной для тихого, домашнего, «сердечного» созерцания графике собраться в альбомы и украсить полку в наших библиотеках. Медитируйте в залах, please!

Три романтических гения русской графики -- Кипренский, Орловский, Толстой -- иллюстрируют упомянутые критиком Серебряного века бароном Николаем Врангелем ипостаси романтизма: «ужасное и чувствительное». У Орловского экзотические баталии сменяются идиллиями крестьянской жизни. У Толстого сцены из «готических» романов чередуются с умопомрачительными в своей иллюзорности кабинетными обманками (картинка с древним замком «закрыта» нарисованной папиросной бумажкой, страшно хочется бумажку отвернуть, ан нет, не удастся, ведь бумажка эта -- лишь цветное акварельное пятно; вот вам и пресловутое романтическое двоемирие). У Кипренского природа «затихшая перед грозой, притихшая от ужаса» (Николай Врангель) служит фоном портретов нежных, томных, мечтательных дам.

Дети своего времени, все три «любимца моды» были персонами весьма экстравагантными. Их биографии словно списаны с героев популярных в ту эпоху романов госпожи Жанлис и славного Метьюрина. О перипетиях жизни Александра Орловского наша газета подробно рассказывала в связи с его персональной выставкой в Русском музее в конце прошлого года. Представить себе, каким был Кипренский, можно по запискам профессора и ректора Императорской академии художеств Федора Иордана. Вот фрагмент о том, как текла жизнь Кипренского в Риме: «Фантастическое пристрастие его и увлечение собственными произведениями доходило до смешного, и, наконец, до полоумия. Все, что ни делалось или писалось в Риме, где бы студия какого-либо художника ни находилась и в какое бы время года ни случилось, Кипренский там и всегда относился благосклонно, особенно когда он замечал, что художник, которого он посетил, ценит его достоинства... Утром он из первых в кофейной; модель у него имелась почти ежедневно. Входя после завтрака, он запасался белым хлебом; собаки за дверьми кофейной ждали его, и будучи ими сопровождаем до студии, он бросал им куски хлеба, и их драка веселила его. Проработав день, он отправляется обедать и старается отыскать хорошее вино, которое он требует по половине фульсты, и к концу вечера, когда едва может говорить, перед ним стоит целая батарея; в руках он держит приподнятый стакан красного вина перед лампочкой, восхищается его цветом...»

В предпочтениях эстетических эти «три мушкетера» были столь же неуемны. И Рембрандт, и Рубенс, и малые голландцы, и Ватто, и французский неоклассицизм, и английская гравюра, и рисунок итальянского Ренессанса... И -- что совершенно потрясает -- никакой эклектики. «Всемирная отзывчивость» -- так, кажется, это называется. А прозрачную, легкую и чуть элегичную графику трем «любимцам» пушкинской поры удалось сделать полноправным жанром свободных художеств. Мирискусники их боготворили.