Международный женский день почему-то уже не в первый раз приносит удачу российским силовикам на Северном Кавказе. 8 марта 2004 года сдался экс-министр обороны Ичкерии Магомед Ханбиев. 8 марта 2005 года был убит президент этой самопровозглашенной республики Аслан Масхадов. В этом году прямо перед тем, как страна разошлась на выходные, в ингушском селе Экажево был ликвидирован влиятельнейший идеолог сопротивления Александр Тихомиров, более известный как Саид Бурятский.

Случайное календарное совпадение пятилетия ликвидации Аслана Масхадова с уничтожением Саида Бурятского красноречиво свидетельствует о том, как за эти годы изменился Северный Кавказ и те, с кем там воюет Российская Федерация.

Аслан Масхадов был лидером сепаратистского движения за отделение Чечни от России. Президентом он стал в результате выборов зимой 1997 года, которые Россия вроде бы даже не отказывалась признавать. Конструкция Хасавюртовского мира, завершившего первую чеченскую войну, и последующих соглашений между Грозным и Москвой подразумевала, что решение вопроса о статусе мятежной республики откладывается на пять лет.

Но спустя пять лет на Кавказе снова шла война, президент Масхадов был в подполье. Об отложенном статусе забыли. В 2003 году вопрос был решен иначе: Чечня приняла конституцию, в которой зафиксировала свое пребывание в составе РФ. По этой конституции президентом Чечни стал Ахмат-хаджи Кадыров, а после его гибели -- Алу Алханов. Поскольку двух президентов одновременно слишком много даже для такой экзотической местности, Масхадова выследили и убили.

А в 2007 году президентом Чечни стал Рамзан Кадыров, который всегда публично клеймил Аслана Масхадова, но в то же время потратил немало времени и сил, чтобы убедить жителей Чечни: рядом с Кадыровым у руля возрождающейся республики стоят многие из бывших соратников ичкерийского лидера, осознавших, что внутри России может быть гораздо лучше, чем вне ее.

В момент ликвидации Аслану Масхадову было 54 года. Рамзану Кадырову сейчас 33. Саиду Бурятскому было 28. Хотя чисто арифметически он ближе к Рамзану Кадырову, видимо, где-то между ними пролегает поколенческий водораздел, очень много значащий в нынешней кавказской политике. Как бы ни старались это затушевать грозненские имиджмейкеры, Рамзан Кадыров во многом выражает или хочет выражать идею чеченской свободы. Если и не в том же виде, в каком ее пытались выражать сторонники Аслана Масхадова, то по крайней мере в понятном для них.

Чечня Рамзана Кадырова имеет очень широкую фактическую автономию. Она почти полностью контролирует на своей территории все, что так или иначе связано с силовой составляющей. У нее есть даже международный аэропорт с таможней. Единственное, чего не хватает современной Чечне по сравнению с сепаратистским проектом 1990-х годов, -- нефти: переработка, обогащавшая Джохара Дудаева и его лоббистов в Москве, разрушена, добычу и сбыт полностью контролирует "Роснефть". Зато у современного Грозного есть мощнейшее влияние на федеральном уровне и дотации на послевоенное восстановление и развитие. Чтобы получить все это, потребовалось выучить одну фразу: "Навеки с Россией".

Чечня Кадырова -- продолжение чеченского национального проекта. Саид Бурятский нечеченец, и это уже существенный нюанс. То, за что дерется нынешнее, помолодевшее подполье -- по сути, младшие братья или даже дети тех, кто воевал против федералов в 1990-е, -- это проект, не имеющий отношения к национализму. Хотя агентства по инерции продолжают именовать боевиков сепаратистами, это не так. Еще в 2007 году их лидер Доку Умаров, сам один из немногих боевиков "первого призыва", объявил, что республика Ичкерия, президентство и все прочие атрибуты сепаратистской политической власти -- вероотступничество с точки зрения ислама. Единственное, за что стоит бороться, это так называемый "Имарат Кавказ" -- северокавказское исламское государство от Каспийского до Черного моря, где действует только исламское право.

Это тоже сепаратизм, но уже не этнический. Именно поэтому проповеди Саида Бурятского и их популярность были так непонятны тем, кто сравнительно недавно сражался за этническое самоопределение. Теперь, в конце первого десятилетия XXI века, многие из них считают, что сражаются не столько за единство России, сколько за традиционный для Северного Кавказа ислам против привнесенной чуждой традиции -- то есть по-прежнему за этническое против универсального. И им нелегко приходится в борьбе против идеи, которая чуть ли не впервые объединяет этнически раздробленный Кавказ, находя все новых и новых сторонников среди молодежи, не удовлетворенной окружающей действительностью.

Саид Бурятский -- это голова, которая за пять лет выросла у гидры северокавказского подполья вместо Аслана Масхадова. Во времена Аслана Масхадова с противником можно было разговаривать на языке политики -- и в конечном счете когда этот разговор повели с семьей Кадыровых, это принесло успех. Но на место этнических сепаратистов пришли те, кто разговаривает на языке религии, причем часто более искусно, чем абсолютно лояльные муфтии.

Разговаривать на языке религии государство не умеет по определению, и уже одно это делает войну существенно более тяжелой, чем раньше. Война теперь идет за умы и души. И пока российский призыв на ней слышен настолько неубедительно, что на противоположную сторону уходит молодежь. Причем далеко не всегда малообеспеченная и плохо образованная. Причем, как показывает пример Бурятского, не только с Кавказа.

Саид Бурятский был голосом этого "исламского интернационала". Его русский язык был огромным преимуществом: после его ликвидации у Доку Умарова почти не осталось людей, способных зажигательно говорить на хорошем русском. Призыв к войне на чеченском, аварском или ингушском по определению понятен только чеченцам, аварцам или ингушам. По-русски можно было разговаривать со всем Кавказом.

Бесспорно, силовиков можно поздравить с большой победой. Саид Бурятский был знаменем для большого числа нелояльной северокавказской молодежи. Уничтожение знамени -- всегда тактический успех. После смерти Саида Бурятского в идеологическом активе подполья остался разве что кабардинский эмир Анзор Астемиров по прозвищу Сейфулла, да и тот существенно менее харизматичен по сравнению с покойным -- особенно после того, как вывел две сотни кабардинских мусульман на верную смерть под федеральными пулями в Нальчике в октябре 2005 года.

Но, к сожалению, в мире нет региона, где радикальный вооруженный ислам, раз появившись, исчез бы бесследно. И вполне возможно, что на Северном Кавказе уже наступил момент, после которого уничтожение даже самых важных узлов сети подполья не приводит к гибели самой сети. Эта сеть легко регенерирует вырванные узлы. У гидры скорее всего отрастет новая голова -- возможно, еще моложе, еще злее, с еще менее понятными для государства идеями.