На первый взгляд выставка «Старый Петербург. Столица и окрестности» ничем не примечательна. Обычная профильная экспозиция, лишенная даже внятного сопроводительного текста и каталога. И все же она заслуживает внимания из-за количества и качества представленного материала. Здесь нет тиражной графики, ни одной гравюры, ни одной литографии -- только подлинные рисунки и картины. Некоторые хорошо известны по публикациям, иные наверняка станут сюрпризом для посетителей. Соседство работ любителей, профессиональных художников и известнейших архитекторов дает замечательное разнообразие точек зрения. Временные рамки -- от 1720-х до 1850-х годов, то есть период формирования и наивысшего расцвета Петербурга. Виды широких проспектов, ухоженных парков, величественных зданий в их первозданном облике складываются в панораму чуть ли не идеального города. Петербург до определенного момента создавался как произведение искусства. И хотя он сильно попортился, глядя на рисунки двухсотлетней давности, его можно узнать -- в отличие от, например, Москвы, коли сравнивать столицу с ее старинными изображениями.

Меж тем виды Петербурга XVIII века зачастую далеки от действительности. Тогда в порядке вещей было рисование не с натуры, а с архитектурных чертежей, значительная часть которых осталась невоплощенной. Это эпоха грандиозных жизнестроительных программ.

Проект «Санкт-Петербург» был запущен, когда в Европе достигло апогея барокко. Оно и транслировалось на невские болота приглашенными зодчими. В 1723 году Николо Микетти изображает галереи на берегу Финского залива в Петергофе. Без подписи рисунок можно было бы принять за эскиз оперной декорации: напряженно изогнутые колоннады обрамляют прямой, как стрела, канал, уходящий в неспокойное море. Традиции барочной сценографии наследовал Пьетро Гонзага. Его «Вид на Биржу от Адмиралтейского проезда» исполнен будто для венецианского спектакля времен Казановы -- фасады развернуты под чрезмерным углом, пространство распираемо какой-то экстатической судорогой. Несомненный анахронизм для 1810-х годов, ведь уже при Екатерине II «барочное» расценивалось как «варварское». Так, фрейлина императрицы Головина называла растреллиевский дворец в Царском Селе «готическим». Тем более странно, что Джакомо Кваренги преклонялся перед Смольным собором и запечатлел его на одном рисунке со своим Смольным институтом.

Дюжина рисунков Кваренги -- несомненные хиты выставки. Виртуозные, сочные, ясные. Им свойственно сочетание регулярности и живописности, ставшее впоследствии отличительной чертой всего Петербурга. Это иной тип театральности, отображающий новый проект, «просвещенческий», объединивший итальянскую архитектуру, английское понимание ландшафта и французскую идеологию. На пейзажах Щедрина и Галактионова те же люди, что еще вчера украшали себя драгоценностями и кружевами, возлежат на постриженных газонах с томиком Руссо. Потому что так надо. Равно как и чахлой природе невских берегов непременно надо предстать похожей на полнокровные леса Клода Лоррена.

Классицистический проект оказался самым долгоиграющим. Для многих картинки Воробьева, Алексеева, Патерсена почти то же, что иллюстрации из детских книжек, «приметы милой старины». Это Петербург, знакомый по школьным урокам литературы и «историческим» фильмам. Знаком ли? Приглядитесь. У девушек, стирающих белье в Мойке, позы и складки одежды точь-в-точь как у трех парок. Огромные гранитные блоки на берегу то ли привезены для облицовки набережной, то ли выворочены из античных развалин. Огюст Монферран последовательно запечатлевал возведение Исаакиевского собора. Вот выгрузка колоссальной колонны: как будто итальянские крестьяне растаскивают остатки Древнего Рима. Город одновременно пребывает и в процессе строительства, и как давно созданный, гораздо более древний, чем на самом деле. Он не соотносим ни с прошлым, ни с настоящим, ни с будущим. Он вне времени и вне географии. Поэтому наиболее органичными кажутся виды, напрочь лишенные людей. Особенно акварели К.Ф. Сабата, монохромные, без признаков времени года, суток и какой-либо жизни. Перспектива пустынной Садовой улицы столь неправдоподобно правильна, что трудно поверить в реальность этого места. Перед нами один из проектов, образцов, каким должен быть город.

Дельта Невы с окрестностями расценивались как чистый лист, пригодный для лепки невиданной доселе реальности. «Место нигде» -- так переводится греческое слово «утопия». Утопия не реализуема, в лучшем случае -- частями, фрагментами, с той или иной степенью приближения к идеалу. В конце XVIII -- начале XIX веков изображения недавно отстроенных ансамблей, набережных, усадеб были наглядными свидетельствами стремительного движения к лучшей жизни, пусть и смутно представляемой. Ассигнационный банк после многократного акварелирования, литографирования и т.п. превращался в эталон, и люди понимали, что надо равняться на такую архитектуру.

Постепенно фигура императора утрачивала функцию главного проектировщика. Петербург покинули грации в кокошниках и аполлонические денди. Палладианские фасады сплошь покрылись крикливыми вывесками. Акварели Садовникова 1850--1860-х годов не похожи на знаменитую панораму Невского проспекта 1830-х: мещанский город с постройками в псевдостилях, а главное -- техника изображения совершенно другая, обыденная, без признаков пиетета. Завершается выставка этюдом интерьера времени Александра II. Готическая ширма рядом с рокайльным столиком -- сидящая за столом женщина явно не склонна к восхищению этими предметами.

Дальнейшее болезненное развитие и архитектуры, и страны грозило окончательно закрыть проект «Санкт-Петербург». В 1928 году Константин Вагинов пишет: «Не люблю я Петербурга, кончилась мечта моя». Начиная с мирискусников, признания в любви к Петербургу и ламентации о его кончине произносятся слитно и, как правило, одними и теми же персонажами. Художники стали по-новому воспринимать городскую среду. Если Воробьев размещал на первых планах своих ведут руины воображаемые, то Добужинский зарисовывал руины реальные. Кстати, виды на вышеупомянутых акварелях Сабата очень похожи на блокадный Ленинград. Катаклизмы не уничтожают, а проявляют сущность былых утопий. Эта сложная тема отчасти разработана прошлогодней выставкой «Пиранези и пиранезианство».

Революции, войны, постановления партии замедлили деградацию города. Следует, однако, помнить, что Петербург задуман на иных предпосылках, нежели Флоренция или Венеция. Идея города-музея противоестественна для него. Он молод, но нездоров. Сейчас опять признается ненужность Петербурга -- город развивается по провинциальному сценарию. Сложно сказать, что дальше делать с ним. Пока еще в Петербург переезжают по любви, в Москву же едут на заработки. Но, увы, кажется, мы теряем способность мечтать. Впрочем, смотря как посмотреть.

Взять, скажем, моду на соцреализм. Что это, если не неизбывная потребность в мечте, любовь к сказочности -- теперь сказочности советского? Ведь и виды старого Петербурга сказочны; это тот же самый соцреализм: изображение действительности не такой, какая она есть, а какой должна быть. Различие в отношении к человеку. Нынешнему сознанию, склонному к надрыву и бессмысленной экзальтации, антигуманные, китчевые образы 1930--1950-х милее и слаще, чем, прости господи, Пушкин. Соцгородок понятнее, чем Петербург на картине Беггрова. Хотя и то, и другое об одном: просторные площади, невысокие дома, ансамблевость застройки. Проектное мышление привито нам Петром I. Кульминацией -- в высшей степени извращенной -- такого способа восприятия и формирования мира явился сталинизм. СССР, не Италия -- родина души нашей. Соответственно, сталинский ампир в почете, александровский ампир в... Сопоставьте элитные жилкомплексы в стиле «дорого и богато» с судьбой памятников федерального значения (дворец Лобанова-Ростовского, дом Чичерина). Всего каких-нибудь семьдесят лет назад роскошными изданиями печатались обмеры Биржи и Адмиралтейства. Чтобы увидеть, что с тех пор произошло с понятием «город», достаточно посмотреть налево-направо, выйдя с выставки в особняке Румянцева.