Книга Льва Абрамовича Остермана (1923--2009) «Диалоги через столетие: интеллигенция и власть в России (1894--1917)» (М., «Новый индекс») увидела свет за несколько дней до кончины автора. Выросшее из «медленного чтения» множества исторических источников (прежде всего мемуаристики), чуждое идеологической агрессивности и слепого пристрастия к тем или иным политическим деятелям революционной эпохи, свободно и естественно написанное исследование должно привлечь внимание весьма разных читателей. Как тех, кто прежде всерьез не вникал в хитросплетения российской общественной и политической жизни конца XIX -- начала XX века, довольствуясь замшелыми советскими схемами (или их новейшими «вывернутыми» версиями), так и тех, кто прежде вдумчиво знакомился с историческим материалом и стремился ответственно думать об истоках и сути нашей национальной трагедии.

Дело не в том, насколько читатель согласится с Остерманом в оценках деятельности великого бюрократа Сергея Витте и отца русского земства Дмитрия Шипова, кадетской партии и Союза 17 октября, российских избирательных законов, столыпинской политики, поведения национальной элиты в поворотные февральско-мартовские дни 1917 года... История объемна, «свидетельские» показания, которые приводит Остерман, как водится, противоречивы, всякий стремящийся к объективности «приговор» подразумевает контраргументы, а о полном единомыслии при обсуждении болезненно актуальных по сей день событиях наивно даже мечтать. Но если нас интересует не собственный интеллектуальный триумф, а суть дела, если споры мы ведем не ради утверждения своих идеалов (в большей или меньшей мере сопряженных с нашими же -- отнюдь не тождественными в разных социокультурных группах -- интересами), то взвешенное, учитывающее возможные возражения и в то же время ответственное (равное себе, не подлаживающееся к оппоненту) «честное слово» должно вызывать уважение.

Книга Остермана заслуживает именно такого отношения. Хотя бы потому, что озабоченный поиском истины автор строит свое исследовательское повествование как мозаику свидетельств, позволяя сполна высказаться отнюдь не только тем историческим фигурантам, что ему импонируют. Характерно, что, рассказывая о гибельном пути от Февраля к большевистскому перевороту (продолжением которого стала изувечившая и растлившая страну 70-летняя диктатура), Остерман в изрядной мере опирается на воспоминания Керенского. Между тем «заложник демократии» в «буржуазном» Временном правительстве (и одновременно лидер целенаправленно рушащего самую государственность Совета рабочих и солдатских депутатов), крайне честолюбивый, плененный собственной харизмой и склонный к шулерским интригам политический игрок, Керенский был если не главным виновником исторического поражения России (уже сама Февральская революция, «вдруг» грянувшая в крестьянской стране, измотанной ненужной войной, сводила к минимуму альтернативы победе наиболее свирепой и циничной политической группировки), то едва ли не самым выразительным «живым символом» революционной безответственности. Вспоминая свою звездную пору, Керенский естественным образом стремился оправдать себя (такую, по-человечески понятную, стратегию избирает подавляющее большинство проигравших политиков-мемуаристов -- в любую эпоху и в любой стране). Однако вопреки авторской установке воспоминания Керенского в книге Остермана работают не на незадачливого премьера, но против него. Тому не в малой мере споспешествуют уточняющие вопросы, которыми наш современник перемежает рассказ участника событий. Этот «вопрошающий» метод организует все повествование, в заголовке которого не зря стоит слово «диалоги». Остерман действительно ведет диалоги с Шиповым, Гучковым, Милюковым, Маклаковым, Тырковой-Вильямс, художником Александром Бенуа и другими «счастливцами», что посетили сей мир «в его минуты роковые». Авторское непоказное, сопряженное с сочувствием уважение к далеким собеседникам куда как далеко от полупрезрительного превосходства над некогда оплошавшими (принявшими неверные решения, чего-то недодумавшими, поддавшимися «заурядным» личным чувствам), что часто сквозит в претендующих на «объективность» исторических трудах. (Его изнанка -- ласковое приятие всех свойств и действий избранного героя, чья возможная вина аккуратно распределяется меж его незадачливыми союзниками и коварными противниками либо списывается на «дурные обстоятельства». Такой тип письма превалирует в биографическом жанре.) Внимание к личностям (не сводящееся к их слабостям и ошибкам, пусть даже роковым!) органично сращено с напряженным размышлением о причинах, сути и следствиях постигшей Россию трагедии.

Разумеется, интерес к русской революции связан с нелегким постижением нашей современности. Прежде чем заглянуть в до сих пор мощно действующее прошлое, Остерман предъявил публике свои суждения о сюжетах новейших -- выпустил в 2000 году книгу «Интеллигенция и власть в России (1985--1996)». Да, серьезный разговор о политике неизбежно становится разговором об истории (и наоборот), но к этой аксиоме феномен Остермана (и его последней книги) не сводится. Не один только недавний уход заставляет сказать (по необходимости бегло) о том, кем был Лев Абрамович. А был он по образованию инженером-физиком, успешно занимался молекулярной биологией (достиг в этой области мирового признания), долгие годы (отнюдь не вынужденно!) преподавал физику в школе... И писал книги о предметах, на сторонний взгляд весьма далеких от круга «профессиональных интересов»: «Римская история в лицах», «О Солон! История афинской демократии», «Сражение за Толстого» (увлекательный и страстный рассказ о том, как готовилось и публиковалось 90-томное Собрание сочинений великого писателя).

Древний Рим и наследие Толстого не были для автора «Диалогов через столетие» «сторонними предметами». Как и школьные уроки. Как и искусство. (Интонация, с которой Остерман говорит об Александре Бенуа или Борисе Зайцеве, цитируя их тексты, свидетельствует о трепетной любви к художнику и писателю. И ясно, что не к ним одним.) Все просто: Остерман был человеком культуры, верящим, что вопреки многочисленным дурным приметам и симптомам ее время отнюдь не кончилось. Как человек культуры он и размышлял о власти и интеллигенции, демократии и революции, прошлом и будущем, личности и обществе. Размышлял, предполагая, что его голос будет расслышан другими людьми культуры, которые сумеют продолжить строительные диалоги с неушедшим прошлым. И эта авторская установка не менее драгоценна, чем конкретные -- не обязательно бесспорные, но всегда продуманные и «прожитые» -- суждения об уроках русской революции и наших гадательных перспективах.