Дирижер, публицист, исследователь, реставратор, музыкальный проповедник и знаток, Геннадий Рождественский, каждый концерт которого как минимум репертуарно значимый жест, продирижировал в Большом зале Консерватории Восьмой симфонией титанического, космогонического и редко исполняемого в Москве Антона Брукнера, что уже само по себе немало. Больше того, продирижировал оркестром Большого театра, а это предполагает определенный уровень и дает возможность дирижеру сосредоточиться на музыке и обойтись без того особого волшебства, благодаря которому даже слабый оркестр у Рождественского часто начинает звучать пристойно. Больше того, прозвучала первая, оригинальная авторская версия Восьмой симфонии, созданная в 1887 году и опубликованная только почти через столетие, в середине 70-х. Тут надо сказать, что практически все симфонии Брукнера существуют как минимум в двух версиях и некотором количестве редакций. Причем разница между собственноручно переделанными автором опусами под одним и тем же названием огромна, и в сознании заинтересованной публики версии существуют едва ли не как самостоятельные сочинения. Не то чтобы композитор был недоволен первыми своими редакциями, историки полагают, что он-то как раз предпочел бы не множить сущности. Переделки осуществлялись под влиянием друзей, жалевших отвергаемого публикой композитора, дирижеров, демаршей вышеозначенной публики, а иногда и самими друзьями так, что автор бывал не в курсе. О финале Восьмой симфонии Брукнер писал дирижеру Феликсу Вайнгартнеру, собиравшемуся сыграть сочинение: «Я рекомендую Вам сократить Финал. Он написан для будущих времен, да и то для узкого круга друзей и знатоков...»

Времена эти настали весьма недавно, и насчет «узкого круга» Брукнер оказался не так уж не прав. Записей оригинальной версии Восьмой симфонии существует немного (с Элияху Инбалом и Тинтнером за дирижерскими пультами), известны они мало, и сравнивать местной публике (со всякими Брукнерами вообще сильно на «вы») практически не с чем. Сам Рождественский, игравший и записавший все симфонии Брукнера, в середине 80-х записывал так называемую «объединенную» редакцию, созданную в 40-х годах Р. Хаасом из двух авторских версий, очищенных от прочих вмешательств. Многие из знатоков и любителей еще тогда, отдавая должное стилю и героизму дирижера и просветителя, упрекали его в том, что Брукнер у него превращается в Шостаковича и даже Тищенко. Впрочем, не один только Рождественский слышит в Брукнере XX век, в нем вообще многие слышат разное -- от понятного Вагнера (под которого, собственно, и хотели причесать композитора сочувствующие) до близкого Пендерецкого, от скрытого Баха до не менее потаенного Шуберта.

Этим вечером в БЗК в первой части огромной симфонии мы опять много слышали Шостаковича (почему нет? Шостакович и сам, возможно, услышал себя в том числе в Брукнере). А в финале слышали Баха, что было очень хорошо: гипнотический гигантизм, собранный в огромное барочное строение, венчал долгое, монотонное, напряженное брукнеровское рассуждение, во время которого больше полутора часов публика сидела как пришпиленная (слегка закашлявшись только после тяжелой, немного все же расползшейся медленной части). Строгое шествие от тезиса к синтезу, развернутое не столько во времени, сколько в геометрии, Рождественский с оркестром передавали тщательно, даже дословно, при этом симфония, как огромные жернова, поворачивалась и передвигалась под очень выразительный, но в высшей степени лаконичный, едва ли не скупой и предельно спокойный дирижерский жест. Особенно удивительно было это наблюдать во второй части, когда свирельные наигрыши превращались в мрачные танцы Голема на фоне соборов и гор.

Оркестр в целом справился со сложнейшей партитурой (изумительно хороши звучанием были скрипки, героически работали духовые), хотя и с шероховатостями (чуть шатающиеся вступления) и с ощущением, что мы не плывем в этом море уверенно, но преодолеваем сопротивление волн, звуков и букв. Рождественский тем не менее довел этот корабль до берега практически без потерь, и все путешествовавшие, изможденные и изумленные, понимали, что видели нечто весьма удивительное. Причем не мельком, а во многих подробностях и с близкого (иногда даже слишком) расстояния. Так что не шапочное знакомство с раритетом, безусловно, состоялось.