Премьера спектакля, придуманного Аллой Сигаловой для драматической актрисы и балетного танцовщика, должна была состояться еще на осеннем фестивале «Территория». Но Чулпан Хаматова получила травму, и там «Бедную Лизу» полностью показать не смогли, прошла лишь открытая репетиция, на которую пускали студентов творческих вузов. Теперь же сыграли целиком -- и спектакль, числящийся копродукцией «Территории» и Театра наций, могут отныне видеть на сцене Центра имени Мейерхольда все желающие. А взглянуть на него стоит -- сочинение получилось неординарное.

С карамзинской «Бедной Лизой» у него не так уж много общего - персонажи не похожи на бедную крестьяночку, «робкую Лизу», и увлекшегося ею Эраста, «довольно богатого дворянина, с изрядным разумом и добрым сердцем». Действие из сентиментального XVIII века перенесено в наше время -- героиня Хаматовой вовсе не тихая цветочница, скорее уж экзальтированная студентка престижного вуза, а герой Андрея Меркурьева -- нервное сумрачное ничтожество, что с равной степенью вероятности может оказаться и в рядах террористов, и за банковской конторкой. Она распахивает руки, бегает как оглашенная, встряхивает головой с кокетливо растрепанными волосами и явно убеждена в том, что весь мир не может ее не любить. Он вжимает голову в плечи, смотрит то дико откровенно, то будто безразличную пленку на глаза опускает; движения рубленые, словно непонятный, но точно темный порыв при каждом шаге сдерживается изнутри.

Они встречаются в кинотеатре -- два ряда стульев на сцене, перед ними экран, и на экране какая-то черно-белая неразбериха, будто что-то случилось с пленкой. (Хаматова несколько раз нетерпеливо оглядывается в зал, словно там расположен проектор и должен быть киномеханик, обязанный исправить неполадку.) Появляется молодой человек -- и никаких галантных комплиментов и потупленных глаз. Девушка вручает себя немедленно, она давно его (или кого-то -- кого угодно?) ждала и ждать устала. Он ее принимает. Сигалова дает герою точный жест, после которого героиня наверняка должна была довериться ему полностью: он кладет руки ей на лоб -- жест покровительства, жест защиты. И понятно, что в такой истории нет ничего от Карамзина, но так же понятно, что история, выстроенная Сигаловой, возможна и достоверна.

Лучшая сцена -- то свидание, что еще не закончилось сексом. Хаматова и Меркурьев сидят на стульях лицом друг к другу, колени в колени. Девушка позволяет кавалеру самые откровенные прикосновения, а молодой человек гладит ее грудь так, что в том нет ни капли пошлости, но есть дрожащее ошеломление страсти: он старается прикоснуться к ней не только кистью руки, но всем предплечьем, чтобы как можно ближе, кожа к коже. Но когда остается последний шаг, Лиза останавливает Эраста с тем смущением и страхом, что естественны для самой бойкой девицы; и он отступает, не то чтобы понимая (разум в этой сцене у обоих героев выключен), но чувствуя девушку.

В России вообще не очень много хореографов, а уж умеющих ставить такие дуэты мужчин и женщин, чтобы было ясно, что люди наедине не восстание планируют и не книжки читают, не сыщешь днем с огнем. (Бориса Эйфмана как сочинителя балетных порнодиалогов мы в расчет не берем.) Сигалова отлично умеет показывать крышесносную страсть, умеет выстраивать дуэт так, что люди просто идут рядом, держась за руки, -- и между ними горит вольтова дуга. Редкое и ценное качество, не менее редкое, чем элементарная бытовая наблюдательность, вплавляемая в танцевальный текст. (После того свидания, на котором Эраст получил-таки Лизу в полное распоряжение, он отлично одевался на сцене, деловито собирая разбросанные носки и ботинки, сдернутые в нетерпении, и принципиально не встречаясь взглядом с героиней.)

Музыкальной основой спектакля стала камерная опера, написанная Леонидом Десятниковым 30 лет назад; в фонограмме использована запись 2006 года, где партию Лизы исполняет Юлия Корпачева, Эраста -- Эндрю Гудвин. И хотя Сигалова взяла лишь отрывки из монологов, внятно звучащий русский текст счастливо помогает восприятию. Все-таки не все зрители, отправляясь в театр, перечитывают Карамзина, а действие слишком условно, чтобы можно было понять: вот тут герой говорит девушке, что отправляется на войну, а тут она встречает будто бы уехавшего любовника в городе, где он собирается жениться на другой. Хаматова в предпоследней сцене смотрит на свое лицо, отраженное на трех экранах, и наблюдает за тем, как изображение исчезает, по экранам расползаются пятна, как будто пленка расплавилась в проекторе, -- все-таки без текста не понять, что это героиня топится в пруду у Симонова монастыря. (Либретто, надо сказать, не очень помогает в силу своей сверхкраткости: «Сцена 5. Поцелуй. Сцена 6. Тишина. Страх. Желание».) И все вместе -- русский текст, пропетый дивными голосами, отличная, стреляющая энергетическими сгустками хореография Сигаловой, образцовая работа актеров (Хаматова как танцовщица даст фору многим нашим артисткам contemporary dance; Меркурьев, работающий в Большом и не привыкший к крохотному расстоянию меж сценой и зрительным залом, честно старался приспособить мимику к новым условиям) -- все это соединилось в славный спектакль. Не зря мы его с осени ждали.