Случается, что вдруг несколько театров сразу берутся за одно классическое произведение. Такое было и с пьесами Чехова, с Островским, у которого особенно актуальными в разное время были то «Доходное место», то «Последняя жертва», а в начале перестройки по театрам прокатилась брехтовская «Трехгрошовая опера». Тут всегда соблазнительно поразмышлять о том, почему какое-то классическое произведение вдруг стало нужно всем именно сейчас, что изменилось в обществе?

Об этом снова думаешь, когда обнаруживаешь, что в двух московских театрах подряд вдруг поставили инсценировку «Крейцеровой сонаты», поздней повести Толстого, где в драматической истории о муже, убившем свою жену, проповедуется целомудрие. Как ее ни ставь, это история камерная, рассказ о не сложившейся семейной жизни ведет речь главным образом о двоих -- мужчине и женщине, проведшими друг с другом немало лет, родившими пятерых детей, но так и не ставшими близкими людьми.

О спектакле Художественного театра в постановке и инсценировке Антона Яковлева с Михаилом Пореченковым и Наташей Швец в главных ролях мы уже писали. И вот теперь премьеру «Крейцеровой сонаты» сыграли в филиале Театра имени Пушкина. Поставил спектакль Александр Назаров, сейчас, кажется, больше специализирующийся по телесериалам, а прежде весьма активно работавший театральный режиссер, с отчетливым интересом к необычным, современным и не слишком сценичным текстам, делающий постановки не всегда ровные, но часто весьма любопытные. Его лучшая работа, на мой взгляд, -- идущий уже пять лет в РАМТе моноспектакль Нелли Уваровой «Правила поведения в современном обществе». Эта сочиненная с чудесной изобретательностью и юмором лекция о правилах поведения от колыбели до могилы идет в крошечном зале глаза в глаза со зрителями и восхищает не только актерской работой (за которую Уварову номинировали на «Золотую маску»), но и режиссерской лихостью, богатством приемов и умением работать с актером.

Обо всем этом вспоминаешь на «Крейцеровой сонате», построенной тоже, казалось бы, на крайнем минимуме средств и при этом очень изобретательно. В спектакле участвуют всего два актера: Андрей Заводюк и Ирина Петрова. Зрителей рассаживают на деревянные скамейки по две стороны узкого прохода-сцены не сплошь, а островками, молодая женщина в плаще и с сумочкой входит в зал, хочет тоже усесться, но тут с одного из зрительских мест раздается крик: «Убирайся!». И мужчина выходит на сцену.

Про этот спектакль, инсценировку для которого сочинила Елена Исаева, даже нельзя сказать, что он разложен на два голоса. Это практически монолог, как это и было в толстовской повести, только слушателем тут выступает не случайный попутчик в поезде, а зрители. Женщина, будто материализовавшееся воспоминание об убитой жене, почти безмолвна, но не как призрак или немая, а как терпеливый и уступчивый человек, которому не дают вставить слово или он сам себя обрывает, чтобы не раздражать, не сделать еще хуже.

Андрей Заводюк -- красивый, седой моложавый мужчина -- вовсе не кажется тем «инвалидом» и развалиной, каким считал себя после убийства и судебного оправдания герой толстовской повести Позднышев. В спектакле он хорошо одет, полон энергии и все так же, как прежде, горит идеей искоренения разврата, равно живущего и в порочном институте брака, и вне его. Кажется, дай ему волю, он, как обезумевший проповедник, станет убивать всех, кто не хочет жить по его моральным правилам.

Рассказ свой герой начинает сразу с высокой точки, его бьет нервная дрожь, он горячечно вспоминает о том, как в молодости был «блудником», не знал, что такое настоящая чистота и целомудрие, как потом женился, но в браке нашел лишь тот же разврат и скуку. В сущности, этот спектакль не семейная история, не сюжет о ревности и нетерпимости мужа, он об одержимости идеей, доводящей человека до безумия.

Герой, вещая, что морфинист, блудник, курильщик равно зависимы, и порок отражается на их лицах, с пристрастием допрашивает зрителей, которых будто бы видит насквозь: «Курильщик?» Получив утвердительный ответ, ликует, от отрицательного отмахивается, как от случайного. Он носится за женой между рядов зрителей, присаживаясь на пустые места и снова вскакивая и выволакивая ее на сцену, будто бы пытаясь выместить на ней мучение, которое причиняют ему его злые идеи. Потом капельдинер попросит зрителей, сидящих с одной стороны сцены, пересесть на те же места по другую сторону, и окажется, что зал забит, а герой станет в ярости швырять и крушить оставшиеся пустыми скамейки. И расскажет, что жена, которой порочные доктора запретили рожать шестого ребенка, вдруг расцвела, стала думать о себе и наметила для измены гадкого скрипача Трухачевского. Совратитель на сцене так и не появится: герой сам достанет из карманов баночки с краской, намажет себе на закрытых глазах белки с черными зрачками, отчего они станут выглядеть выпученными, пририсует отвратительные вздернутые усики, красный мокрый рот и заговорит противным голосом. Станет ясно, что никакой измены не было, все пригрезилось в мареве любимой идеи.

В спектакле МХТ речь шла об истории куда более обыкновенной: любовь, потом подозрения, ревность, доводящая до сумасшествия. Здесь нет ни любви, ни ревности, только раздражение с самого начала, только всепожирающая идея. Как будто и женился он лишь для того, чтобы убедиться в своей правоте и открыть другим глаза на то, как порабощает людей их чувственность, как насилует она их, заставляя поступать против своей воли. Герой очень логичен, настойчив, силен, он хочет втолковать, впечатать в людей свою мысль и в этом становится почти страшен.

Есть в спектакле только один спокойный, почти нежный момент. Когда вместе с женой, собрав разбросанную мебель и составив ее в помост, он начинает рассуждать про то, как сильно действует музыка, и принимается напевать бетховенскую «Крейцерову сонату». К нему присоединяется жена, они поют на два голоса: «та-та там -- пара-бам», а потом продолжает она одна и так поет длинный фрагмент восхищенным высоким голосом, и он смотрит на нее почти с восторгом. Ну а потом достает нож.

И действительно: почему сейчас так востребована именно «Крейцерова соната»? Не потому, конечно, что кажется нужным разговор о кризисе института брака или сегодня видится особенно актуальной идея целомудрия. Дело скорее в том, что вдруг стала особенно важной камерность и интимность. Что после эффектных шоу и масштабных спектаклей, после постановок о больших общественных проблемах вдруг возникла потребность остановиться и заглянуть человеку в глаза. А там такое...