Известие о том, что новый спектакль Някрошюса на фестивале «Сезон Станиславского» играют почти шесть часов, никого не остановило -- на подходах к Малому шло нервное бурление театралов. Зал, как всегда бывает с гастролями театра «Мено фортас», всех не вмещал. Но объяснения, которые месяц назад доносились с фестиваля «Балтийский дом», где играли премьеру, что так длинно, мол, оттого, что в спектакль вошел весь роман, практически без изъятий, оказались неправдой. В спектакль вошло то, что входит всегда, когда ставят «Идиота», -- линии четырех героев (Мышкин, Рогожин, Настасья Филипповна, Аглая) с маленьким добавлением из жизни семейств Епанчиных и Иволгиных, без которых не обойтись. И все те же главные сцены -- реперные точки романа, что всегда: вагонное знакомство Мышкина с Рогожиным, первые встречи с портретом НФБ и с Аглаей у Епанчиных, сто тысяч, брошенных в огонь на именинах Настасьи Филипповны, и так далее. Просто это большая книга, коротко ее не расскажешь.

В сущности, някрошюсовский «Идиот» -- просто чтение романа, без каких-то глобальных концепций, строящихся у нас на глазах, без парадоксальных решений и вообще без эффектов. Это намеренно бедный спектакль, главная ценность которого -- внимательный, полный нежности и сострадания взгляд. Ну и, конечно, особый язык Някрошюса -- не слов, а знаков (хотя слов здесь больше, чем в каком-либо другом спектакле режиссера), язык символов, театральных метафор -- не всегда ясных, но всегда действенных.

В «Идиоте» играют совсем юные актеры: худой, светловолосый и светлоглазый, всегда как будто растерянный Даумантас Цюнис, выходящий в роли Мышкина, чуть ли не студент. Эльшбиета Латейте -- решительная девушка с детским лицом, уже сыгравшая у Някрошюса фаустовскую Маргариту, а теперь ставшая Настасьей Филипповной (она очень быстро становится по-настоящему крупной актрисой), -- тоже только со студенческой скамьи. Молод неожиданно мягкий, со страдальческим взглядом Рогожин -- Сильвиус Трепулис, участвовавший в последних постановках «Мено фортас», и нервная, угловатая, испуганная девочка-подросток Аглая -- Диана Ганцевскайте. То, что герои юны, очень важно для этого спектакля, здесь речь о молодости, не справившейся с жизнью -- пугливой, доверчивой, мнительной, измученной собственными метаниями и мнимой враждебностью окружающих. Хотя «окружающие взрослые» в этом спектакле (и в первую очередь маленькая генеральша Епанчина в исполнении чудесной Маргариты Жемялите, подвижное лицо которой все время сморщивается от жалости и сочувствия) так же по-детски открыты и незлобивы.

Сцену Някрошюс оставил почти пустой. Только повесил в ее глубине на тросах две качающиеся дверные створки, да в глубине поставил ряд не то железных скамеек, не то детских кроваток, которые по необходимости вытаскивают вперед, а потом снова убирают. Из зала ряды кроватных спинок кажутся оградами могил. Сцена пуста -- на нее прямо на пол с больничных носилок скидывают приехавшего из Швейцарии Мышкина. Торопливо поднимаясь, он нащупывает упавший узелок, шляпу и смотрит перед собой, растерянно щурясь, будто из темноты попал на яркий свет. Дальше -- встреча с Рогожиным, который с грубоватой заботой снимает с Мышкина пальто и снова надевает вывернутым, скользкой подкладкой наружу, а потом сует новому другу в руки что-то вроде гимнастического кольца и несется по кругу, волоча немного испуганного князя за собой по полу и не прекращая разговора. Мышкин благодарно позволяет себя волочить, опять теряя в дороге шляпу, и сам в такой неудобной позиции возбужденно рассказывает о своей жизни, а потом даже предлагает поменяться местами, но сдвинуть тело массивного Рогожина с места не может. Это похоже на мальчишек с санками.

Настасья Филипповна в спектакле оказывается крепкой девушкой, почти девочкой, с хвостиком, заплетенным в косичку, пухлыми губами и необычайно блестящими глазами. Она порывиста и непоследовательна: почти бегом нарезает по сцене круги, напряженно прижав руки ко лбу, будто пытается что-то понять или вспомнить, бросается к кому-то и тут же отталкивает его, звонко кричит, несется, хватает за руки и вдруг садится на стул, по-ребячьи подтянув коленки к подбородку, и замирает в задумчивости. Рогожин следит за ней издалека с преданностью и робостью, бросается к девушке, лишь только услышит отчаянный зов или просто понимает, что нужен, но в этом нет ни грамма плотской страсти. Обхватывает, гладит по волосам, пробует удержать, а лицо страдальчески кривится от счастья, что она прижата к нему так же, как и когда она его снова отталкивает. Артисты играют с той особой чрезмерностью, которая всегда была в спектаклях Някрошюса: все чуть-чуть сгущено -- еще не гротеск, но уже психологический театр в его привычном виде.

Безумие, о котором так много говорится в спектакле, это тоже болезнь молодости, ее чрезмерности, страхов, слепоты. Припадки непрочного князя, на которого мир нападает со всех сторон, выглядят как фонтаны мелких брызг -- их Мышкин выплевывает над собой, а потом уже все герои, окружив князя, пускают в воздух фонтаны, превращающиеся в облако тумана над Петербургом. Безумие Настасьи Филипповны становится ясно в сцене чтения ее писем к Аглае -- пожалуй, самом сильном и мучительном эпизоде спектакля. Девушки садятся друг против друга, а Мышкин, Рогожин и генеральша Епанчина со второй дочерью смотрят на них со скамеек, как зрители, обмирая от жалости и страха за любимых. Свой горячечный текст, полный восхищения и самоуничижения, Настасья Филипповна произносит, как в бреду, бросаясь к испуганной девушке, таская ее на спине, заставляя ее ходить по наклонной доске и целуя ей ноги с теми невыносимыми властью и напором обожания, которым невозможно противиться. Когда Аглая почти падает в обморок от страха и отвращения, обезумевшую Настасью Филипповну пытается оттащить Рогожин, он прижимает ее к себе, целует в волосы, в залитые слезами щеки, но та вырывается и снова в исступлении бросается к девушке. Бесчувственную Аглаю уносят, и сцена завершается острой метафорой болезни: с острижением длинных распущенных волос Настасьи Филипповны и бинтованием ее бедной головы. Пожалуй, никогда еще мы не понимали с такой ясностью природы противостояния двух этих юных женщин и того, чем она была чревата.

В поздней сцене, когда отчаявшаяся от страха и ревности, закомплексованная Аглая придет к сопернице «выяснять отношения», Настасья Филипповна, глаза которой по-прежнему лихорадочно блестят, уже будет казаться куда более спокойной, но сила по-прежнему останется за ней. В конце концов все будет так, как хочет она. Ведь Рогожин, постоянно пытавшийся ее уберечь от беды, совсем не хотел ее убивать, нет. Он только хотел обрезать трос от зеркала, за которое Настасья Филипповна уцепилась в своем очередном сумасшедшем беге, а она сама наткнулась на нож, будто мечтала умереть. И будет нестерпимо жалко всех, так жалко, что всхлипы и сморкания еще долго будут слышны среди аплодисментов.