Ставший последним, изданный посмертно аксеновский «роман о шестидесятниках» полнится не той печалью, которую мы, бездумно эксплуатируя гениальный оксюморон Пушкина, с хлестаковской легкостью зовем «светлой», но глубокой тоской. Безысходная грусть определила ее название, расшифрованное для непонятливых и слабопамятных в самом начале истории о том, как при позднем -- вегетарианском -- социализме жили поэты и что с ними от такой -- ласково душащей -- житухи сталось. Августовской ночью 1964 года беседуют на коктебельском пляже, приканчивая трехлитровую банку крепленого вина, два друга, два блестящих удачника, два тридцатилетних кумира свободолюбивой публики, два покорителя издательских вершин и читательских сердец -- поэт Роберт Эр и прозаик Аксен Ваксон. Проще говоря, Роберт Рождественский (почти ставший главным героем многофигурного романа о жизни в разной степени замечательных, но, несомненно, примечательных людей) и Василий Аксенов (автор означенного романа, в персонажной своей ипостаси вольно или невольно оттеснивший Рождественского с позиции протагониста). Аксенов (не кажется мне удачей игра с прозрачными переименованиями элементарно распознаваемых фигурантов культурного процесса) вспоминает, как недавно Ахмадулина (Нэлла Аххо) читала в зале Чайковского: «Она витала в своем волшебстве! Ты знаешь, я как-то странно воспринимаю стихи в декламации авторов. Слышу только музыку, тащусь вслед за ритмом и рифмой и очень редко улавливаю смысл <...> И вдруг меня обожгло, я понял, что она прочла в одном стихе не совсем ту версию, что была напечатана в «Юности». Вот как звучала последняя строфа:

Ну, вот и все, да не разбудит власть/ Вас, беззащитных, среди мрачной ночи;/ К предательству таинственная страсть,/ Друзья мои, туманит ваши очи.

Мне иногда кажется, что призрак предательства за ней, а стало быть, и за всеми волочится еще со времен Бориса». То есть с тех дней, когда молодые властители дум позволили себе не заметить, как власть учинила свирепую хамскую расправу над великим поэтом, вскоре безвременно сошедшим в могилу.

Собеседник, поразмыслив, возражает: «Что касается Нэлкиных стихов, Вакса, ты же ее знаешь: сегодня она читает один вариант, завтра другой. На самом деле никаких предательств не было и не предвидится. Вокруг нас вполне достойные ребята, да что там, просто классные талантливые парни, включая девочек. Прежние времена не вернутся, поверь мне».

Четверть века спустя, в пору подготовки разгрома альманаха «МетрОполь» (одним из инициаторов и редакторов которого был Аксенов), секретарь писательского союза, орденоносец, лауреат, популярный телеведущий, автор обожаемых всем -- от генсека до пьянчужки -- народом песен, лучший друг своих (весьма многообразных) друзей и убежденный защитник ленинских норм размышляет о том, как распадается былое содружество победительных творцов. «Янк (Евтушенко. -- А.Н.) все реже появляется для «душеспасительных толковищ», все с большим рвением колесит по всему миру, превращаясь в какого-то конягу утопического социализма <...> А Глад (Гладилин. -- А.Н.)? Наш развеселый Гладиолус? Ну как можно в это поверить -- из «Московского комсомольца» перепрыгнуть в парижское бюро Радио Свобода? <...> Антоша (Вознесенский. -- А. Н.) со своей замкнутой кольцеобразной видеомой «Мать-мать-маТь-ма-Тьма...» примкнул к «МетрОполю». Увел орду своих скрымтымным-поклонников, отделил их от прежних восторженных лужниковцев, от нас, застрявших в Шестидесятых апофеозах. В другую сторону ушла Нэлка <...> -- на чердаки художников. Вот там, на чердаках, очевидно, и возникла идея «МетрОполя» <...>

А почему же ты не вспомнишь о себе? <...> Ведь ты и сам от них ушел, от прежних <...> Ты в партию ушел от них, от беспартийной богемы, от фронды, которую грязной шваброй отхлестал Хрущев. Ты потащился совсем в другую, почти столь же немыслимую для всех, сколь и Радио Свобода. Разве так берут судьбу за лацканы? Неужели ты всерьез хочешь перестроить партию? Она тебе не уступит. У нее могут быть только два статуса: статус убийств и статус лжи <...>

Ты не успел опомниться, как оказался полностью в другой компании. Тебя стали раскладывать на ноты. Твой слог оказался нотным -- как будто ты всегда, еще с детских времен военно-музыкального училища, держал в голове популярную музыку этого времени:

Не надо печалиться,/ Вся жизнь впереди!/ Вся жизнь впереди!/ Надейся и жди!

А Ваксон тут же в рассказе об утке прицепил к последней строчке утиный хвост: «Вся жизнь впереди, только хвост позади».

Все так, но тот же самый Ваксон-Аксенов завершил свой последний роман смертью и похоронами Рождественского. Который в книге этой оказывается не худшим, а лучшим из тех, кто некогда составлял веселую компанию творцов нетленки, глашатаев несостоявшегося будущего, мучеников «таинственной страсти». Увы, известно к чему. Прощаясь с совершенно понятным, простым, как апельсин (коли судить стандартно), и непостижимо загадочным (если напрячь память и мысль) другом, автор мечтает «вымести все слежавшееся в закоулках прошедшего. Окна открыть и сильным движением все вымести вон. Ради Робы, ради его светлой памяти. Он жил в окружении всяких, но сам был всегда чист. Он писал немало пьес, где главным инструментом были пустые литавры, но нередко, оказавшись в одиночестве, он брал основные аккорды: «Мы судьбою не заласканы,/ Но когда придет гроза,/ Мы возьмем судьбу за лацканы/ И посмотрим ей в глаза». И никто вокруг не спрашивал: почему он не обласкан судьбою? Что это значит?»

Спросить-то можно. Подразумевая крайне неприятный ответ. Как можно спросить, почему, стараясь елико возможно, выявить добрые свойства Рождественского (и выводя Окуджаву и Ахмадулину лишь на периферию повествования, что позволяет вовсе не касаться их «сложностей»), Аксенов несоизмеримо более строг к Евтушенко (чего почти не скрывает), Вознесенскому (здесь интонация тоньше, но, пожалуй, презрительнее) да и Бродскому? Как и о том, почему «история одной компании» (был такой роман у Гладилина) подается как история эпохи, почему в поле зрения автора попадают только его друзья, культовые герои (вроде Высоцкого и Андрея Тарковского), которых удобно числить друзьями, и номенклатурная сволочь? (В аксеновском пространстве попросту нет, к примеру, Юрия Трифонова, Василия Шукшина, Давида Самойлова, Юрия Домбровского, Василия Белова, Владимира Войновича, Натана Эйдельмана, Леонида Бородина, Олега Чухонцева, Валентина Распутина... И еще очень многих писателей, без которых немыслима описываемая культурная эпоха. По сути, в этом пространстве нет ни Солженицына, ни трагической истории «Нового мира» Твардовского, ни исключения из Союза писателей Лидии Чуковской и Владимира Корнилова, ни подъема прозы деревенщиков, ни взлета гуманитарной мысли. Это другие компании.) Много о чем можно спросить.

Только не хочется задавать якобы каверзные, а на самом деле бьющие мимо цели вопросы. И без того грустно. Нет, не потому что «шестидесятниками» владела «таинственная страсть». Кем не владела-то? Какие содружества рано или поздно не распадались? Биография какого художника соответствует «канону»? Какое время костей не ломает? Было бы что ломать. У современников (не только друзей) Аксенова -- было. Вне всяких сомнений. О тех поколениях, что пришли им на смену, сказать так не получается. Вне зависимости от количества одаренных тружеников цеха пера. И едва ли стоит ждать появления книги, мало-мальски похожей на «Таинственную страсть», десять да и двадцать лет спустя.