«В том, что у Казанского собора в Петербурге рядом со статуями Кутузова и Барклая де Толли нет статуи князя Багратиона, -- большая историческая несправедливость, которую уже, к сожалению, не исправишь -- исторический облик Невского проспекта и Казанской площади давно сложился и устоялся...» Эту печальную сентенцию Евгений Анисимов размещает в самом начале биографии князя Петра Ивановича и повторяет под занавес своей огромной, вобравшей богатый разнообразный исторический материал и весьма интересной книги. С тем, что гениальный архитектурный ансамбль «сложился и устоялся», спорить затруднительно, но, похоже, его гипотетическое преобразование (Кутузова -- в центр, а на его место -- Багратиона, изваянного по старинной модели и с применением новейших технологий) никакую справедливость бы не восстановило. А, напротив, укрепило влиятельный миф, сложившийся еще в XIX веке и пышно цветущий по сию пору. Миф о великом недооцененном полководце, которому не дали надлежащим образом себя проявить. Между тем та часть обстоятельного исследования Анисимова, что посвящена начальному этапу Отечественной войны 1812 года, замечательным образом опровергает его же красивую формулировку. Незаурядный историк, как это принято у подавляющего большинства биографов (необязательно авторов серии ЖЗЛ), изо всех сил стремится оправдать и возвысить своего героя. Мешают факты, которые Анисимов не может и не хочет игнорировать.

Отступление двух разделенных русских западных армий летом 1812 года было мучительным и, разумеется, тяжело сказывалось на духе войска. Изощренная политика императора Александра I, всегда державшего в уме несколько решений (в том числе друг друга отрицающих) и никогда не открывавшего вполне свою волю, в равной мере угнетала (не могла не угнетать) Барклая и Багратиона. Но если Барклай сколько мог последовательно придерживался задолго до войны угаданной им стратегии, полагая отступление единственно возможным способом сбережения армии, то Багратион с самого начала кампании не хотел уразуметь необходимости этого большого маневра. Дело не в том, сколь перспективны были «наступательные» инициативы Багратиона (хотя весьма сомнительно, что они могли принести успех). И не в том, что Багратион недооценивал те трудности, что выпали на долю армии Барклая, и полагал свое и своих солдат положение несоизмеримо более сложным. (Информации не хватало и Барклаю. Вообще же неразберихи и бестолковщины в те печальные месяцы было не меньше, чем всегда.) Дело в том, что, принципиально расходясь с Барклаем, Багратион не только оказывался ненадежным соседом, но и стремился любыми способами дискредитировать своего «соперника».

В письмах Багратиона Аракчееву и московскому главнокомандующему графу Ростопчину Барклай прямо обвиняется не токмо в трусости (в самом начале войны Багратион лихо заявлял, что его солдаты французов шапками закидают, а Барклай не дает им свершить сего славного и легкого подвига) и некомпетентности, но и в измене. «Я знаю, что вы -- русский, -- писал князь Петр Иванович Ростопчину, -- дай Бог, чтоб выгнали чухонцев (Барклай, чьи предки некогда покинули Шотландию, был лифляндским дворянином. -- А.Н.), тогда я вам докажу, что я верный слуга Отечеству... А всего короче скажу вам, что он (Наполеон. -- А.Н.) лучше знает все наши движения, чем мы сами, и мне кажется, что по приказанию его мы и отступаем и наступаем...» И в другом письме: «Вождь наш -- по всему его поступку с нами видно -- не имеет вожделенного рассудка или же лисица... Барклай яко иллюминат приведет к вам гостей (французов в Москву, что будет сделано руссейшим Кутузовым. -- А.Н.). Мне делать нечего -- вся армия видит мои труды, но они непрочны -- я повинуюсь, к несчастию, чухонцу; все боится он драться». Если б истерические письма Багратиона были мотивированы только презрением потомка грузинских царей (что в общем-то не прибавляло Багратиону чести и веса в обществе) к «чухонцу» и ревностью более «старого» (по производству) генерала, они были бы столь же отвратительны, но хоть в какой-то мере объяснимы (пылкий «южный» темперамент, амбиции любимого ученика Суворова -- Багратион старательно выстраивал этот имеющий основания, хоть и не бесспорный сюжет). Но князь Петр Иванович клокотал прицельно -- он не опасался беды для Отечества, но алкал власти. Он отлично знал, что Барклай не трус и не изменник, но с удовольствием поддерживал распространяющиеся о сопернике слухи, одобрял тех прямых подчиненных Барклая, что плели интриги против своего главнокомандующего (особенно по этой части преуспевал Ермолов), и пытался через влиятельных лиц довести свое мнение (клеветническое) до государя. Совершенно, кстати, непонятно, почему Анисимов корит Аракчеева, который особого значения кляузам не придавал и не держал руку раболепствовавшего перед ним с солдатской прямотой Багратиона. Аракчеев, конечно, ангелом не был, но в данном случае вел себя здраво. И не только потому, что знал о давней неприязни императора к князю Петру (тут дело не сводилось к нарушавшему приличия роману Багратиона с царской сестрой Екатериной Павловной: Александр, когда было нужно, умел отрешаться от личных неудовольствий, он просто не верил в полководческий дар Багратиона). Но и потому, что отлично понимал, какова цена обвинениям, которые Багратион выдвигал против Барклая. Как и сам Багратион. Раненный на Бородинском поле, князь Петр Иванович, узнав, что в расположении его армии появился проклятый чухонец, просит: «Скажите генералу Барклаю, что участь армии и ее спасение зависит от него...» С такими наказами к изменникам не обращаются. Не мудрено, что Барклай был поражен этим приветом Багратиона, неуклонно вредившего ему с самого начала военных действий. Истинному спасителю Отечества было в тот день о чем подумать: с одной стороны, именно он фактически руководил всем участвующим в сражении русским воинством (зато отстраненно взиравший на битву Кутузов своевременно доложил государю о победе -- за которой последовало отступление), с другой -- будучи глубоко оскорбленным клеветой и немилостью государя (пропагандистское назначение Кутузова), он буквально искал на ратном поле смерти. И все-таки Барклай удивился.

Удивимся и мы. Удивимся тому, как уживались в князе Багратионе отважный и грамотный генерал (превосходно действовавший во многих рискованных ситуациях) и бесшабашный «шапкозакидатель», харизматичный (но и заботливый) «отец солдатам» и лукавый царедворец (не имевший государственных идей, не умевший быть настоящим политиком, но отменно использовавший личное обаяние и светские связи), истовый патриот и не менее истовый карьерист. Отнюдь не в 1812 году Багратион показал себя наилучшим образом (под Шенграбеном, при отступлении от Аустерлица, в Финляндии да, пожалуй, и в Молдавии он действовал успешнее, ярче и с большей пользой), но именно эта роковая пора выявила его личностный облик с предельной четкостью. Смерть на бранном поле, мгновенно ставшая литературным фактом («Певец во стане русских воинов» Жуковского), и по-прежнему холодное отношение государя к павшему в бою герою легли в основу влиятельного национального мифа, возрастанию которого споспешествовали и обожавший своего генерала Багратионов адъютант Денис Давыдов, и Лев Толстой, придумавший простого и неотесанного воина, что решителен в бою и робок в Английском клубе, и советские историки, которым князь потрафил и грузинским происхождением (имперская дружба народов -- «немец» Барклай тут решительно не годился), и участием в суворовских походах (чью абсолютную бессмысленность можно не замечать, равно как благоволение императора Павла к Багратиону), и тем, что умер вовремя. И потому не стал ни военным губернатором Петербурга, погибшим 14 декабря 1825 года, ни -- того хуже -- шефом жандармов.

Почему о Милорадовиче и Бенкендорфе прежде в ЖЗЛ книг не появлялось, догадаться нетрудно. Но и Багратион до сих пор в этом славном пантеоне прописан не был. Наверное, потому что миф не нуждается в конкретике (которой ценна книга Анисимова), а «младшие герои» призваны лишь сопровождать главных «полубогов» (Суворова с Кутузовым). В новейшие времена жизнеописаний удостоились и Милорадович, и Бенкендорф, и даже злодей из злодеев граф Аракчеев (не говоря уж о Сперанском) -- теперь и Багратион. А вот без Барклая де Толли как обходились, так и обходимся. Ничего, ему памятник у Казанского собора стоит. И Пушкин о нем «Полководца» написал.