Кирилл Серебренников поставил в Художественном театре «Трехгрошовую оперу». Кто знаком с постановками этого режиссера, видел его резкие и саркастические осовременивания классики вроде «Антония и Клеопатры» в «Современнике» или «Леса» в том же МХТ, сразу может себе очень многое вообразить. Особенно, если знает основной расклад: что Мэкки-Ножа играет Константин Хабенский, что заново переводить пьесу Брехта позвали трех поэтов-переводчиков (совсем молодой Святослав Городецкий взял диалоги, а старшие и более известные Юлий Гуголев и Алексей Прокопьев -- зонги). Что живой оркестр на сцене -- Московский ансамбль современной музыки (МАСМ), переигравший много авангарда, а аранжировать музыку Курта Вайля взялся питерский человек-оркестр Александр Маноцков.

Понятно, что для Серебренникова, позиционирующего себя как человека современного, мыслящего, антибуржуазного, небезразличного к социальным и политическим проблемам, брехтовская сатира про сращение криминала с властью, садящаяся на сегодняшнюю Россию, как влитая, -- очень подходящий текст. Понятно и что для того, чтобы он зазвучал голосом сегодняшней улицы и власти, нужен новый, более жесткий и сниженный перевод, чем знакомая наизусть версия Соломона Апта, сделанная в 60-х. Наконец-то Серебренников с его тягой к броской театральности и эффектным параллелям с современностью получил идеальный материал для того, чтобы сказать без тумана и экивоков, что он думает о сегодняшнем дне. Но поразительным образом в спектакле этого нет.

Трехактный и почти четырехчасовой спектакль (объясняли, что наследники Брехта запретили что-либо сокращать и менять), рыхлый и вялый, несмотря на музыку и зонги, которые, казалось бы, должны были задать энергичный ритм действию, получился невнятным и по мысли. В нем нет ничего, кроме того, что битым словом написано у Брехта и ясно без всякого спектакля; что, собственно, хотел сказать сам режиссер, ради чего ставил, не понять. Ок, Джонатан Пичем, глава конторы, поставившей нищенство на бизнес-основу, выглядит помятым пенсионером, хотя более всего играющий Пичема Николай Чиндяйкин похож на очередной вариант своих сериальных уголовников. Но все брехтовские философствования о природе жалости у богатых походят этому быковатому жлобу, как корове седло. Ок, форма солдат похожа на милицейскую, а митинговые сборища разгоняет узнаваемый ОМОН с металлическими щитами, да и Алексей Кравченко, играющий шерифа Брауна, похож на русских силовиков, которых он играл прежде. Но костюмные параллели давно уже стали в театре общим местом. А что по существу? История о том, как банда свободно грабила большой город, поскольку ее крышевала полиция, чей грозный шеф был армейским другом главы банды и получал от него изрядную долю доходов, ясна нашим зрителям и без современных аксессуаров. Да и сюжет о том, что глава синдиката нищих, озлившись на бандита, женившегося на его дочери, потребовал, чтобы шериф сдал друга, иначе толпы грязного сброда испортят праздник коронации, вполне из сегодняшних российских газет. Тут одной констатации недостаточно -- хотелось бы понять, что думает режиссер обо всем этом.

Частностей про мхатовскую «Техгрошовую» можно рассказать много: например, то, что, кажется, в замысле Серебренникова была «антигламурность», поэтому на задник, который выглядит, как беленая кирпичная стена, время от времени проецируется не что-то эффектное, а смутная черно-белая негативная съемка, похожая на кадры видеонаблюдения. Правда, по сцене ходят певцы и актеры в смокингах и вечерних платьях, а финальному выезду гигантского огнедышащего скелета верхом на хребте лошади (впрочем, больше похожем на гипертрофированный зубастый член и хвост этого самого скелета) позавидует любое шоу. Да и трюк с приглашением поклонниц сфотографироваться с арестованным Мэкки-Хабенским, пока он поет, тоже вполне в духе нынешних попсовых шоу, которые для пикантности всегда подпускают немного иронии.

Из-за общей невнятности и исполнители выглядят как-то невнятно, усредненно, хотя вроде бы хороших артистов тут хватает. «Никаким» смотрится Хабенский, прокатывающийся на обычном своем мастерстве, -- ни обаяния, ни энергии, ни силы, ни чего-то другого, что сделало бы его особенным. Вот разве что забавно придумана игра с белыми перчатками, которые он постоянно меняет и выразительно жестикулирует, сопровождая каждый свой приказ, -- ну просто привет Марселю Марсо с его перчатками. Предсказуема, хоть и забавна Марина Голуб, играющая пропойцу Селию Пичем без конца поправляющей бюст толстухой-бандершей на варикозных ногах. Да и очень смешная обычно, гротескная артистка Мария Зорина в роли беременной Люси скорее кривляется, чем играет. Во всем спектакле, кажется, есть только одна маленькая сцена, в которой артисты как будто просыпаются и куролесят напропалую, радуясь и зажигая зал. Вот только сцена эта, начинающая третий акт, никакого специального отношения к Брехту не имеет -- просто набор веселых актерских этюдов на тему «ярмарки в Сохо», но с русским колоритом. Тут все: старушки, поющие оперные партии дрожащими голосами, юные беременные попрошайки и замурзанные тетки с младенцами, калеки в пятнистой форме десантников с афганским репертуаром, батюшка с молитвой, старая хипповка в хайратнике и с гитарой, коммунистическая бабулька с флажками и газетами, веселый блатняга, покрикивающий: «Поднимаю самооценку за десятку! За тыщу -- с выездом в Мытищи!», унылое существо с книгами «Белого братства», приличный мужчина с арией «Мистера Икс». Артисты-попрошайки носятся по залу, предлагают купить котенка (вчера, говорят, Собчак не взяла, а у нас кто-то взял) и радуются вовсю. Смешной кудрявый Роман Шаляпин с кудряшовского курса, только что поступивший в МХТ и совершенно ничем не примечательный в роли одного из друзей Мэкки, тут очень хорош. То парнишкой-приколистом скачет он с шуточками по залу и, завидев, бывшего министра культуры, бросается к нему: «Швыдкой, дай сто рублей!» (кажется, дал), а то в роли потерявшегося старого маразматика в пальто и ушанке отчаянно и сиротливо ревет со всех ярусов: «Валечка, ты где?». Тут и Марине Голуб дают развернуться: она выходит в зал раздавать зрителям картонки с жалостными надписями и затевает пикировку с замеченным критиком.

Увы, разочаровала и музыка. У Маноцкова, который числится музыкальным руководителем спектакля, слава человека, который даже бревно может научить петь, но с Художественным театром у него ничего не вышло. Хотя у пары человек есть голоса, а у большей части поющих есть слух, да и квартет профессиональных певцов постоянно идет поддерживающим фоном, но нет того, что называют музыкальностью, что дает драйв и безголосому певцу. Слушая пресное мхатовское пение, сразу вспоминаешь недавние гастроли театра Пины Бауш с брехтовским балетом «Семь смертных грехов», где было много зонгов из «Трехгрошовой» и старые, некрасивые, вульгарно накрашенные тетки, хрипя, сипя и клокоча, выдавали глумливые песенки Вайля так, что мороз по коже.

Почему актуальнейшая «Трехгрошовая опера» Серебренникову совершенно не удалась -- загадка. Многие сейчас вспоминают «Трехгрошовую» в «Сатириконе» середины девяностых. Тогда она тоже казалась очень актуальной, хоть и по-другому, чем нынче, а спектакль Владимира Машкова выглядел крепко сбитым дорогим развлечением, демонстрирующем состоятельной публике дорогостоящие декорации и хорошо танцующую труппу под бойкий остроумный текст. Вот разве что необычным выглядел нервный, почти истеричный Мэкки -- Константин Райкин. Сегодня вроде бы Серебренников объявляет в каждом интервью, что хочет говорить о важном и не желает никого развлекать, но на деле оказывается, что ничего другого не выходит. Из каких деталей ни собирай, получается все тот же Калашников, все тот же огнедышащий скелет и полеты на тросах. Большим утешением было бы сказать, что «Трехгрошовая опера», как всякая гениальная пьеса, отражает время почти без ведома режиссера. Угарным 90-м -- спектакль Машкова, сегодняшнему разброду и растерянности -- спектакль Кирилла Серебренникова в МХТ.