Действительно ли Денис Давыдов придумал в 1812 году партизанскую войну -- вопрос спорный. Скорее нет, хотя действовал тогда он храбро и успешно, на приоритете своем настаивал упрямо и задиристо, а в российском мифопоэтическом пантеоне навсегда прописан поэтом-партизаном. Гусаром -- то ли в щегольском ментике, то ли в неуставном чекмене, но непременно с усами. Неоднократно допрежь всяких битв воспетыми. Вместо зеркала сияет/ Ясной сабли полоса:/ Он по ней лишь поправляет/ Два любезные уса.// А наместо ваз прекрасных,/ Беломраморных, больших/ На столе стоят ужасных/ Пять стаканов пуншевых. Ясно, что не в одних усах тут сила, но и обминуть их так же невозможно, как арак, табак, саблю и вольность. Ради Бога, трубку дай!/ Ставь бутылки перед нами!/ Всех наездников сзывай/ С закрученными усами! <...> Бурцов, брат! что за раздолье!/ Пунш жестокий!.. Хор гремит!/ Бурцов, пью твое здоровье:/ Будь, гусар, век пьян и сыт!// Понтируй, как понтируешь,/ Фланкируй, как фланкируешь;/ В мирных днях не унывай/ И в боях качай-валяй! Самая позорная кара за небрежение гусарским обычаем: Пусть мой ус, краса природы,/ Черно-бурый, в завитках,/ Иссечется в юны годы/ И исчезнет, яко прах! Ус, как честь, -- пропадают вместе: Пусть фортуна для досады,/ К умножению всех бед,/ Даст мне чин за вахтпарады/ И Георгья за совет. И подумать о таком жутко, но, к счастью, оснований для тревоги нет. Вслед за бивачным пиром непременно грянет другой -- Пир задорней, удалее,/ И шумней, и веселее.../ Нутка, кивер набекрень,/ И -- ура! Счастливый день!

В 1804 году, когда двадцатилетний Давыдов веселил собутыльников-однополчан пиитической гусарщиной, пороха он не нюхал. Но ни его дальнейший опыт (а Давыдову воевать довелось много и всерьез), ни тот ужас, которым сейчас -- два страшных столетия спустя -- отзывается само слово «война», не умаляют обаяния этих строк. Давыдов славит пьянство, картеж, табачный дым, бешеную скачку, лихую рубку, но и подсмеивается над своей забубенностью. Счастливо найденный в кружковых полукомических «ужасных» (как пуншевые стаканы) стихах образ бесшабашного и не знающего ни в чем удержу храбреца, которому на роду написано нести лишнее, поэтически врать (прямо по Пастернаку), вывел Давыдова к ошеломительной лирической свободе.

Сегодня вечером увижусь я с тобою -- / Сегодня вечером решится жребий мой,/ Сегодня получу желаемое мною -- / Иль абшид на покой.// А завтра -- черт возьми! как зюзя натянуся;/ На тройке ухарской стрелою полечу;/ Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся/ И пьяный в Петербург на пьянство прискачу.// Но если счастие назначено судьбою/ Тому, кто целый век со счастьем незнаком,/ Тогда... о, и тогда напьюсь свинья свиньею/ И с радости пропью прогоны с кошельком. «Решительный вечер гусара» -- роскошный образчик литературного хулиганства. Что ледяное «нет», что сердечное «да» -- все одно «напьюсь свинья свиньею», и кажется даже, что первый вариант предпочтительнее. Да не предпочтительнее -- предсказуемее. Не назначит судьба гусару счастья -- другие у нее на сей счет наметки. А потому будем глушить «свинским» ерничеством щемящее чувство. (А себя -- благодетельной влагой Диониса, бога-патрона-тезки.) Если в писавшихся о ту же пору (середина 1810-х) элегиях проскальзывают игровые нотки (страсть клокочет, но уж больно артистично), то в «Решительном вечере...» из-под маски истого усача, которому не пристало распускать нюни, проступает лицо измотанного ожиданием трепетного вздыхателя.

Счастливцы в элегических пространствах не водятся -- жанр такой. Но поэт избирает жанр не потому (ладно, не только потому), что тот в моду вошел. Стилевые сдвиги, которые привыкший вольничать Давыдов вводит в элегии, не отменяют, но акцентируют томительную природу «песен грустного содержания». Но нет!.. О, гнев меня к упрекам не принудит:/ Чья мертвая душа тобой оживлена,/ Тот благости твои ужель когда забудет!/ Его богам молитва лишь одна: «Да будет счастлива она!..»/ Но вряд ли счастие твоим уделом будет! От отчаяния -- к благодарности, от благодарности -- к молитве (почти «Как дай вам Бог любимой быть другим»), но тут тягучее, замедленное (не зря набежала «лишняя» строчка) умиротворение взрывается эмоциональным парадоксом, что вмиг ломает обманчиво плавный и ласковый строй стиха. Страсть -- никуда не денешься.

Страсть сплавляет благоговение перед небесно недостижимой красотой и физиологически конкретную жажду обладания. О пощади! -- Зачем волшебство ласк и слов,/ Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокий,/ Зачем скользит небережно покров/ С плеч белых и груди высокой?/ О пощади! Я гибну без того,/ Я замираю, я немею/ При легком шорохе прохода твоего;/ Я, звуку слов твоих внимая, цепенею.../ Но ты вошла -- и дрожь любви,/ И смерть, и жизнь, и бешенство желанья/ Бегут по вспыхнувшей крови,/ И разрывается дыханье!/ С тобой летят, летят часы,/ Язык безмолвствует... одни мечты и грезы,/ И мука сладкая, и восхищенья слезы -- / И взор впился в твои красы,/ Как жадная пчела в листок весенней розы. «Бешенство желанья» позаимствует у Давыдова молодой Пушкин, но сильнее и заразительнее этой бьющей по нервам формулы (абы что Пушкин не воровал) эмоциональные перепады, задыхания в перечне чувств, толкотня глаголов, семантические «неправильности», «жадная» пчела, возвращающая оксюморонную резкость давно клишированной «сладкой муке». Фет, Григорьев, Маяковский, Пастернак, Бродский, Кибиров... Как говорится, каждый вспомнит что-то свое.

И сам Давыдов не забыл, как замирал «при легком шорохе прохода твоего». Полтора десятилетия спустя он вновь выдохнет, сбивая (усиливая!) захлестывающее (внешне -- этикетное, мадригальное) упоение хлесткой руганью: Вошла, как Психея, томна и стыдлива,/ Как юная пери, стройна и красива, -- / И шепот восторга бежит по устам,/ И крестятся ведьмы, и тошно чертям!

И вскоре, уже без «гусарства»: Ах! чтоб без трепета, без ропота терпеть/ Разгневанной судьбы и грозы, и волненья,/ Мне надо на тебя глядеть, всегда глядеть,/ Глядеть без устали, как на звезду спасенья!/ Уходишь ты -- и за тобою вслед/ Стремится мысль, душа несется,/ И стынет кровь, и жизни нет!../ Но только что во мне твой шорох отзовется,/ Я жизни чувствую прилив -- я вижу свет -- / И возвращается душа, и сердце бьется... Элегические затеи десятых отозвались в середине тридцатых нешуточной драмой. Давыдов полюбил дочь соседа по пензенскому имению, Евгению Золотареву, была она моложе поэта примерно на четверть века. Давно женатому, многодетному, укорененному в хорошем дворянском мире (сплошное родство-свойство) и никак не готовому на «романтические жесты» в быту отставному генерал-майору в отличие от венецианского мавра, малороссийского гетмана или действительного тайного советника Гете рассчитывать было не на что. Только на любовь как таковую. Короткую -- что бы поэт и его избранница поначалу ни думали. (После трех «романных» лет Золотарева вышла замуж. Хочется верить, что удачно.)

Много было тогда наговорено (написано) -- не все до нас дошло. Ликование чередовалось с ревнивыми упреками, бесстрашное небрежение приличием -- с тихими всхлипами, гордость силой чувства -- с не слишком ловко скрытой растерянностью. Я вас люблю без страха, опасенья/ Ни неба, ни земли, ни Пензы, ни Москвы, -- / Я мог бы вас любить глухим, лишенным зренья... -- / Я вас люблю затем, что это -- вы!/ На право вас любить не прибегу к пашпорту/ Иссохших завистью жеманниц отставных:/ Давно с почтением я умоляю их/ Не заниматься мной и -- убираться к черту! Гусару чертыхаться позволительно. Но -- вот незадача -- плакать-то, как и в оны годы, заказано! Ан нет, Давыдов так долго и эффектно гусарил, столько раз приправлял излияния чувств брутальной иронией, что теперь и рыдание сойдет за смелый поэтический ход. Тебе легко -- ты весела,/ Ты радостна, как утро мая, -- / Ты резвишься, не вспоминая,/ Какую клятву мне дала!../ Ты права. Как от упоенья,/ В чаду кадильниц не забыть/ Обет, который, может быть,/ Ты бросила от нетерпенья./ А я... Я жалуюсь безжалостной судьбе,/ Я плачу, как дитя, приникнув к изголовью,/ Мечусь по ложу сна, терзаемый любовью,/ И мыслю о тебе... и об одной тебе!

Ну а о том, как переменились гусары (Говорят умней они.../ Но что слышим от любова?/ «Жомини да Жомини!»/ А об водке -- ни полслова), все и так помнят. Равно как о том, что: Всякий маменькин сынок,/ Всякий обирала,/ Модных бредней дурачок,/ Корчит либерала. Равно как про суворовское благословение, вражду с генералами-«немцами», рейды 1812 года, дружбу с Пушкиным, апоплексический удар, постигший Давыдова в 1839 году, когда он готовился эскортировать на Бородинское поле прах своего отца-командира князя Багратиона. Подвиги, дерзости, попойки, анекдоты, легенды, искрометные строки, усы на портретах -- все это замечательно. И «работало» бы в культуре, даже если б Денис Давыдов не был поэтом. Но он им был.

Я люблю тебя -- без ума люблю!/ О тебе одной думы думаю;/ При тебе одной сердце чувствую,/ Моя милая, моя душечка!// Ты взгляни, молю, на тоску мою -- / И улыбкою, взглядом ласковым/ Успокой меня беспокойного,/ Осчастливь меня несчастливого!// Если жребий мой -- умереть тоской,/ Я умру, любовь проклинаючи,/ Но и в смертный час воздыхаючи/ О тебе, мой друг, моя душечка!