Георгий Дмитриевич Гачев прожил без малого семьдесят девять лет. Он окончил филологический факультет МГУ (1952), работал в Институте мировой литературы и Институте славяноведения и балканистики, стал доктором соответствующих наук (1983), немало писал о словесности (русской, болгарской -- чувствуя с ней кровную связь и исполняя сыновний долг, русско-киргизской -- одна из его первых книг -- «Любовь, человек, эпоха. Рассуждение о повести «Джамиля» Ч. Айтматова», приязни к этому писателю Гачев не изменил), но язык не повернется назвать его историком или теоретиком литературы. Как, впрочем, и философом, культурологом или «науковедом» (с 1972 по 1985 год местом работы Гачева был Институт истории естествознания и техники).

Постоянный нарушитель интеллектуального спокойствия и дисциплинарных границ, он ускользал от любых дефиниций, как и от любых «корпораций». Гачев неизменно интересовался всем и неизменно же существовал сам по себе. Его универсализм (писать можно хоть про Декарта, хоть про Достоевского, хоть про Армению, хоть про Америку, хоть про эротику, хоть про политику) был неотделим от вольнолюбивого и артистичного лиризма: авторство Гачева, его слитный со слогом безудержный дух опознаются буквально в каждой строке, предъявлена ли читателю ученая монография или газетная заметка. Когда молодой Гачев пытался соответствовать академическим нормативам (не слишком успешно и, кажется, не слишком охотно), его сочинения, с трудом переваливавшие через советские «редакторские» рвы и редуты, изумляли пронзительной интимностью. Когда на исходе 80-х стало можно публиковать давние (десятилетиями лежавшие в столе) и свежие опусы, интимность буквально хлынула через край. Гачев не боялся прослыть дилетантом, как не боялся показаться смешным. Он радовался причудливой игре собственной мысли так же, как разноцветности огромного мироздания и семейно-домашнему обиходу. Ему было все на потребу, но и всему, что Гачев претворял в «жизнемысли», складывающиеся в «исповести» (чего больше в этих авторских определениях -- трогательности или поддразнивания?), он был истово благодарен.

Границы между «текстами» Гачева столь же условны и проницаемы, как интересы и страсти «жизнемыслителя». Ну придумал кто-то когда-то, что у печатного издания должны быть тема, заголовок и объем -- будут вам, к примеру, «Национальные образы мира» (1988), или «Русская дума. Портреты русских мыслителей» (1991; понятно про что?), или «Образы Индии. Опыт экзистенциальной культурологии» (1993; и такие заковыристые словеса можно в дело пустить!), или «С Толстым встреча через век» (1999)... На самом деле это единый, потоком льющийся, лирический эпос -- единственное, по жизнемысли Гачева, подобие великолепного и необъятного, алчущего постижения и непостижного, живого и клокочущего неожиданностями «Космо-Психо-Логоса».

Эксцентричность и ученость, парадоксальность и наивность, жажда цельности и самоирония, спаянность со временем и умение из него выпрыгнуть, страсть к новизне и готовность многократно (но всегда как в первый раз!) повторять сказанное -- исчислять эти одновременно серьезные и игровые антиномии можно довольно долго. Пока не надоест. Гачеву, кажется, не надоедало. Один из фрагментов своего лирического эпоса он назвал «Жизнь с Мыслью. Книга счастливого человека (пока...)».

Есть соблазн сравнить Гачева с Розановым, Шкловским или Роланом Бартом, а затем по обыкновению меланхолично продекламировать: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах -- Периклес, а здесь...» Соблазн на то и соблазн, чтобы его избегнуть. Георгий Дмитриевич был Гачевым там и тогда, где застигла его жизнь, которую он стремился сделать счастливой. Гачевым, то есть человеком вне определений и статусов, он и останется.