Если кто-то (кроме историков словесности и театра) сейчас помнит фамилию Капнист, то скорее всего по усмешливой балладе Юлия Кима. Как же, как же: Капнист пиесу накропал громадного размеру,/ И вот он спит -- в то время как царь-батюшка не спит:/ Он, ночь-полночь, пришел в театр и требует премьеру./ Не знаем, кто его толкнул. История молчит. Зато расцветает сказка о том, как взбешенный скверностями капнистовых персонажей государь Павел Петрович после первого акта повелевает сослать пиита в Сибирь, а после второго шлет вдогон фельдъегеря, дабы сугубо наказать презренного зоила,/ В железо руки заковать, дабы хулы не клал! // -- Но я не клал! -- вскричал Капнист, точа скупые слезы./ -- Я только выставил порок по правилам искусств!/ Но я ж его изобличил -- за что меня в железы?/ А в пятом акте истребил -- за что ж меня в Иркутск? Впав в отчаяние, бедный «русский Ювенал» и не заметил гонца с указом о возвращении: государь утешился четвертым актом, а от пятого и вовсе пришел в восторг. Доставленный вместо Сибири во дворец Василь Василич на паркет в чем был из полсти выпал./ И тут ему -- и водки штоф, и пряник -- закусить./ «У, негодяй! -- промолвил царь и... золотом осыпал./ -- Пошто заставил ты меня столь много пережить?»

Песня, как и положенный в ее основу исторический анекдот, не столько о простодушном сочинителе, сколько о взбалмошном государе, не устоявшем перед «волшебной силой искусства». Реальный Павел I не хуже нашего знал, что низвержение порока и торжество добродетели происходят в финалах (а не зачинах) комедий. И Капниста, посвятившего ему «Ябеду» (ту самую пиесу «громадного размеру»), государь никуда не ссылал, но, напротив, назначил директором императорских театров. Правда, в случай Капнист попал только через год после того, как комедия, долгонько пробивавшаяся на сцену и четыре раза с успехом сыгранная (осень 1798), подверглась запрещению. (Вновь дозволили ее представлять лишь при Александре.) Так что зернышко правды в анекдоте о государевой переменчивости все же есть.

Только причиной ее было вовсе не мнимое «эстетическое невежество» Павла и даже не его горячность. По всем статьям комедия, обличавшая лихоимцев и крючкотворов, которые позорят верховную власть и ее мудрые установления и утесняют честных и прямых (добродетельный герой не зря зовется Прямиковым) сынов отечества, должна была императору прийтись по сердцу. Павел был яростным поборником справедливости; в изобилии неупорядоченных законов и возможности их кривого толкования он видел роковую беду, тесно сплетенную с другой -- своекорыстием, унижающим высокое достоинство служащего человека. Он на дух не переносил тот «прагматический» беспорядок, что служил фундаментом доставшейся ему наконец великой и разболтанной империи, тот уклад, суть которого отменно передавало излюбленное присловье ненавистной матери-узурпаторши -- «Живи и жить давай другим». Екатерининская снисходительность к людским слабостям, балансирующая на грани цинизма, была деспотическому правдолюбцу отвратительна, и потому он с полным сочувствием должен был внимать ударному диалогу наивного Прямикова с поднаторевшим в делах Добровым. Нет, права моего ничто не помрачит./ Я не боюсь: закон подпора мне и щит. // Ах, добрый господин! Ей-ей, законы святы,/ Но исполнители -- лихие супостаты.

Супостатам, что принимают судьбоносные решения в той же зале, где предаются безудержному винопитию и азартному картежу, бездельникам, передоверившим право толковать священные законы ушлым прохвостам, негодяям, берущим -- страшно вымолвить! -- взятки, пощады быть не может. И кары, обрушившиеся сверху (из Петербурга) на Кривосудова и его присных, могли вызвать у государя только полное одобрение. И не надо думать, что Павла насторожил финальный монолог умницы Доброва, обращенный к перетрусившим негодяям, -- он и без Капниста знал, как мерзавцы умеют выходить из воды сухими. Куда ж тут денешься -- Впрямь: моет, говорят ведь, руку-де рука,/ А с Уголовною Гражданская палата,/ Ей-ей частехонько живет запанибрата;/ Не то при торжестве уже каком ни есть/ Под милостивый вас поддвинут манифест.

Государь понимал, что «дело плоховато» далеко не только для порочного Кривосудова, который повторяет эти -- в разных ситуациях меняющие значение -- слова на протяжении всей комедии. Лучший из его сыновей, сохранивший многие отцовские черты, но свободный от павловского душевного надлома Николай I, по преданию, посмотрев другую «комедию о взяточниках», гоголевского «Ревизора», сказал: Всем тут досталось, а мне -- больше всех. Другое предание приписывает ему слова: Россией правлю не я, а столоначальники. Павел, чувствуя примерно то же, публично признать сложившуюся ситуацию не мог. Потому общественная (коли не сказать -- политическая) комедия, которую справедливо почитают промежуточным этапом на пути от «Недоросля» к «Горю от ума», «Ревизору», «Доходному месту», трилогии Сухово-Кобылина, была снята со сцены, а ее сочинитель не возбранен, но привечен государем.

Капнист честолюбцем не был -- ни на служебном поприще (благо достойным состоянием обладал), ни в делах гражданских. Он искренне печалился, когда в 1783 году Екатерина закрепостила малороссийское казачество, и написал по этому поводу «Оду на рабство». Он не без лукавства радовался, когда тремя годами позже государыня запретила в обращениях к ней употреблять слово «раб» (теперь надлежало подписываться «верноподданным»), и написал «Оду на истребление в России звания раба...» (согласно еще одной легенде, Екатерина велела передать автору, чаявшему уничтожения рабства на деле, что «довольно и слова»). Столкнувшись с хамством и беззаконием в ходе тяжбы об имении, он использовал печальный опыт в «Ябеде» и, разумеется, надеялся и на одобрение свыше (то, что Капнист никак не был певцом Екатерины, сближало его с новым царем), и на благие следствия. Однако запрет комедии, ставшей единственной крупной удачей поэта, он как катастрофу не воспринял. Ибо всегда любым успехам предпочитал спокойное бытие приватного человека, приятного стихотворца и ценителя истинных талантов. Когда Державин, находясь в опасном положении, сочинил -- с неложной надеждой на милость Екатерины -- пышную и вымученную оду «Изображение Фелицы», Капнист, сердечно его любивший, выдал иронический «Ответ Рафаэла певцу Фелицы». Уязвленный Державин нешуточно разгневался, однако размолвка во вражду не перешла; по кончине же друга и свояка (они были женаты на сестрах) Капнист почтил его одой, по-державински величаво-громкой, но и интимно трогательной. Почто же слабыми стихами,/ Дерзнул бессмертного я петь?/ Омывши памятник слезами,/ В молчаньи должно мне скорбеть./ Увы! прости мне, друг любезный!/ Что с томной жалобою слезный/ Из сердца проливаю ток,/ Прости, и песнь сию унылу/ Прими, о друг мой! на могилу,/ Как скорбью брошенный цветок.

И не такие уж это слабые стихи. Как и многие иные пиитические опыты доброго Василия Васильевича, зачастую превосходящие его некогда многославную комедию. Тоже, если вчитаться, не злую. Может, будь позлей, не запретил бы ее строгий император.