В тот февральский вечер 1988 года в Питер ехали все -- на вокзале я столкнулся с Рыженко и Цоем, а в Питере навстречу нам шел Бутусов. Вечером в рок-клубе на Рубинштейна было не продохнуть. Все молчали или пели. БГ пел «Черного ворона», Бутусов -- «Бриллиантовые дороги», Шевчук... я не помню, что пел Шевчук. Помню, как он плакал.

Двадцать лет назад не стало Александра Башлачева.

Архетипичная судьба: бросив работу в газете «Коммунист» с гитарой за плечами из Череповца в Свердловск, оттуда -- в Москву и Питер, «из города в город, из дома в дом по квартирам чужих друзей». Два года невероятной продуктивности, последний год -- интенсивные концерты по городам и весям, знакомство со знаковыми персонами и одновременно чудовищная жизненная неустроенность. Помню квартирник на Аэропорте: я попытался взять у него интервью -- он отказался и пошел назад, в комнату, петь. Как всегда, притоптывал ногой в ритм, а на запястье бились бубенцы-колокольчики. Сам себе рок-группа: басист, гитарист, барабанщик.

Принято говорить, что по внутреннему драйву он был настоящим рок-музыкантом -- да, пожалуй, так же, как и, скажем, Высоцкий, а то и в меньшей степени. Просто в России традиционный англоязычный термин singer-songwriter склоняется то в сторону КСП, то к блатоте, которую у нас отчего-то называют шансоном -- а Башлачева, как и Высоцкого, ни к одной из этих категорий не причислить. Александр Липницкий, критик, журналист, некогда участник «Звуков Му», на даче у которого был записан альбом «Вечный пост», говорил, что Башлачев не допускал никаких сторонних воздействий на запись -- «очень ревновал свои песни к кому-либо и не хотел никому их доверять ни на концертах, ни в студии». Кто-то сказал, что СашБаш «играл в скомороха» -- чушь, не играл, никогда и ни во что. Но и не был скоморохом -- не паясничал, не бился в придурочной падучей, был предельно серьезен и искренен в каждой песне, от сатирической зарисовки до эпической поэмы -- может быть, даже чересчур серьезен.

Его называют «гениальным поэтом», что, конечно, преувеличение. При этом в сравнении, скажем, с еще одной рок-н-ролльной иконой, лидером Doors Джимом Моррисоном, Башлачев и впрямь поэт, хотя потенциал у Моррисона мощнее. Но у «гения саморазрушения» одни намеки, фразы, строки, искры (из которых могло разгореться пламя, да не вышло), в то время как у СашБаша -- литые, чеканные строфы. Да что строфы -- законченные, зачастую сложнейшие по форме стихотворения, которые -- редчайший случай в так называемом русском роке -- легко ложатся на лист бумаги и читаются вслух. Башлачев играл с формами, смыслами, аллитерациями, архетипами даже, пусть не всегда умело, иногда очень прямолинейно, но безумно талантливо. Лет пять назад я обнаружил его «Колыбельную» в хрестоматии первоклассника, принесенной из школы сыном, и подивился, насколько это стихотворение серьезней соседствовавших с ним творений «профессионалов» -- и насколько оно взрослей.

...Осень 87-го, концерт в ДК МЭИ. На сцене лопается струна, СашБаш инстинктивно заслоняет рукой лицо, его ловит объектив фотографа Саши Пигарева -- и вот он, готовый портрет если не поколения, то Поэта, пытающегося заслониться от жестокого и бессмысленного мира вокруг. Именно в тот вечер я услышал от кого-то, кажется, от Ильи Смирнова, что СашБаш больше не пишет песен.

После его смерти было много всего, но нельзя не вспомнить концерт в «Лужниках», посвященный его памяти и ставший, как много раз отмечалось, последним «общим сбором» всех сил русского рока. Именно там «Калинов Мост» впервые и единственный раз за всю свою историю заиграл так, что, казалось, русский рок становился просто настоящим роком -- заиграл свободно, отвязно и очень фирменно. И именно тогда последнее выступление концерта -- группа «Кино» -- как-то само собой отделилось от всего остального. Стало понятно -- вот они, суперзвезды, и публика реагирует именно на Цоя, а не на портрет за его спиной, без которого можно было бы вполне обойтись; в общем, эпоха «мы вместе!» кончилась. То, что это произошло на Башлачевском мемориале, можно счесть символичным, а можно -- случайным. Впрочем, не он ли говорил мне во время неудачной попытки взять интервью, заставив выключить диктофон: «О чем говорить? Какие выводы делать? Мы все -- острова в океане, я, Кинчев, БГ... ничего общего между нами нет».

Я не переслушиваю его песни, кроме, пожалуй, одной -- «Грибоедовского вальса», который для меня почему-то дороже эпических «Ванюши» и «Егоркиной Былины», важнее страшного «Абсолютного вахтера», нежнее «Поезда». Ни в одной из его песен так точно и так поэтично не выражено столкновение иллюзий и реальности, мечтаний и бытия. И несчастный водовоз с литературной фамилией, на секунду ставший вдруг Наполеоном и вернувшийся обратно, «на заплеванную сцену райклуба», -- один из тех образов, которые оправдывают для меня существование русского рока.

Если, конечно, причислять к нему Башлачева.