На третьи Мейерхольдовские чтения, представляющие «всемирно известных режиссеров, находящихся на пике творческой жизни», пригласили классика, а также авангардиста польского театра Кристиана Люпу. В Центре им. Мейерхольда дважды был показан его четырехчасовой спектакль «Заратустра». Как и в «Чайке», поставленной в прошлом сезоне в Александринке, Люпа здесь почти напрямую общается с космосом. Правда, уже не с Мировой Душой, но с бездной, в которую старательно вглядывается. Если стойко переждать первые две части, то к третьей получается даже разобрать ее ответ.

«Так говорил Заратустра» не самый очевидный материал для театральной постановки. Это вообще не самый очевидный материал. Отчаянная поэзия и гневные пророчества книги надежно переплавлены в коллекцию отменных афоризмов; едва начав цитировать, остановиться невозможно, поток слов затягивает в воронку. Спектакль тоже рождается из воронки, образовавшейся посередине зрительного зала. Большинство зрителей уже расселись, но некоторые все еще ищут себе место, толкаясь в проходах. Неожиданный крик молодого человека выталкивает их на сцену -- в свитерах, с сумками на плечах, кто-то держит бутылку воды, они обступают его, переглядываясь и тихонько переговариваясь, пытаясь понять, что же случилось. «Человек -- это мост, -- кричит тот, -- в человеке важно то, что он мост, а не цель». И тычет пальцем в темноту сцены. Все задирают головы -- наверху в полосатом трико медленно двигается канатоходец. Медленно двигается вперед и спектакль. Зрители оказываются переодетыми актерами, изображающими толпу, в которую, как в песок, уходят любые истины Заратустры.

Первая часть -- а Люпа фактически сделал трилогию с тремя Заратустрами (их играют Себастьян Павляк, Збигнев В. Калета и Кшиштоф Глобиш) -- долгая и довольно однообразная, как пейзаж в окне поезда, зарисовка на тему непонятого поэта. Поэт много, эмоционально и крайне убедительно говорит (перевод идет бегущей строкой над сценой), но сказанное им никто (в том числе и зрители в зале) не в состоянии ни понять, ни запомнить, ни пересказать. В центр сцены выезжает кровать, лежа на которой, прижавшись друг другу, Заратустру слушают двое юношей -- в программке поясняется: Иоанн и Матфей. Изредка они встревают в разговор и отпускают пару броских реплик, но совершенно не портят общее впечатление от происходящего, как от насыщенного, хотя и скучноватого доклада.

Во второй части действие сгущается. У повзрослевшего и несколько загрубевшего Заратустры появляются собеседники. Он переходит от одного к другому, словно от одной инсталляции в музее к другой; Люпа -- большой мастер эффектных мизансцен. Убийца Бога, например, -- обмотанный бинтами инвалид, прикованный к грязной лежанке, а Осел -- обнаженный молодой человек с колокольчиком. Покачивая в такт головой, он выбегает в зал и добродушно веселит публику. Но главная изобретенная Люпой картинка -- это, конечно, сгорбленный последний Папа Римский, сидящий у изголовья то ли кровати, то ли аквариума, где находится человекообразное существо, облепленное пиявками. У Папы, соединенного с существом трубками, дрожат руки и слегка затуманен мирскими годами взор, но он находит силы для благословления остающихся на земле -- и делает это точной копией жеста Иоанна Павла II.

Впрочем, настоящий театр начинается только после второго антракта; третья часть кажется совершенно самостоятельным спектаклем, а первые две -- посланными режиссером испытаниями, которые надо пройти, чтобы заслужить финал. В основе уже не текст Ницше, а биографическая пьеса о его жизни Айнара Шлеефа. Правда, особенных биографических подробностей здесь нет, важна скорее общая расстановка сил -- стареющая любящая мать (Ивона Бельска), озлобленная на мир нервная сестра (Малгожата Хаевска-Кшиштофик), неуклюжий, неразговорчивый, больной Фриц, взрастивший в себе Заратустру. Семья готовится к приему гостей -- сестра с матерью моют Фрица, накрывают на стол, вяло переругиваются, и этот осязаемый быт постепенно, как ржавчиной, разъедается мрачными откровениями о человеческой природе. И вот уже Фриц, одетый в тот же костюм, в котором он должен был ужинать с гостями, попадает в приют для бездомных на раздачу еды, где среди пьяных проституток и сумасшедших его настигает, возможно, важнейшая истина: горячий суп растекается внутри человека. Все дело в супе. А вовсе не в Боге. Или удаляющемуся Фрицу-Заратустре с нетвердо держащейся на ногах девицей Люпа оставляет кое-какую надежду, или все-таки дело в них обоих?