«Насчет нас -- поэтов, вынес я одно несокрушимое убеждение, что никого из нас Святая Русь не знает и знать не хочет, -- что всех наших так называемых поклонников следует считать десятками, много-много -- сотнями, и что все они -- капля в море <...> Имена и лица еще могут интересовать у нас нашу так называемую интеллигенцию -- но вовсе не русский народ, для которого нажившийся кулак или урядник имеет во сто раз больше значения, чем Майковы, Феты и даже Некрасовы <...> В России могут быть популярными Царь, Великие Князья, полководцы вроде Суворова, Кутузова или (в последнее время) Скобелева -- да еще лица духовные вроде отца Иоанна Кронштадтского -- но не писатели, а тем паче поэты <...> Поезди по России, и ты проедешь сотни деревень и сел, где не слыхивали о каком-то Пушкине». Так 16 августа 1889 года писал Яков Петрович Полонский своему давнему другу Афанасию Афанасьевичу Фету, и справедливость его горьких строк бесспорна. Ибо и это письмо, и сотни других писем великого Фета и его отнюдь не заурядных корреспондентов пришли к публике только сейчас, когда прошло больше ста лет со дня кончины Фета (1892). Увы, публикации из огромного эпистолярного корпуса Фета и переиздания его замечательной прозы (очерковой, мемуарной, критической) приняли более или менее систематичный характер лишь к концу 1990-х. Издание полного собрания сочинений и писем движется тихо (с 1999 года вышло лишь четыре тома) -- и не по вине исследователей. При советской власти публикациям и серьезному изучению наследия великого поэта мешали политика с идеологией, теперь «экономические сложности», приятно маскирующие общественное равнодушие. О какой «духовности», «национальной гордости» и «особом отношении к культуре» можно говорить, если Карамзин, Жуковский, Фет, Полонский, Бунин, Сологуб (список можно продолжить) у нас с пристойной полнотой попросту не изданы?

Словом, выход первой книги 103-го тома «Литературного наследства» -- «А.А. Фет и его литературное окружение» (М., Институт мировой литературы РАН) -- очередной грустный праздник, когда к восторгу от открывшегося чуда примешивается жгучее чувство стыда. В ноги «просвещенное сословие» должно поклониться ответственному редактору тома, замечательному архивисту, текстологу, историку Татьяне Георгиевне Динесман, выдышавшей и вытянувшей эту грандиозную книгу. (Уж побольше тех, что уже отмечены и еще будут увенчаны всякими разноцветными премиями.)

Потрясает уже первое из публикуемых писем -- юный Фет поздравляет с Рождеством своего университетского профессора, поэта и критика С.П. Шевырева: «Русские не оставляют карточек, а просто Христославят. Вот я крещусь на все стороны и начинаю». Далее следует чудесное рождественское стихотворение «Ночь тиха -- по тверди зыбкой...», а затем поэт вздыхает: «Прекрасно. Но я? Что я? и проч.

«Взгляни в лесу на Бегемота!».

Сталкивая рождественское умиление с чуть измененной строкой ломоносовской «Оды, выбранной из Иова», Фет выявляет тот глубинный духовный конфликт, что пройдет сквозь всю его жизнь, -- причастность вере в поэтические мгновения и рациональное (трагическое) отрицание Бога. Эта «двойственность» Фета будет предметом раздумий Полонского в письмах другу юных лет, а потом отзовется в многочисленных философских и филологических прениях.

До нас дошли лишь четыре письма Фета Шевыреву. Три другие публикации гораздо объемнее. В книге печатается 56 писем к ближайшему другу (а потом и мужу сестры Фета) Ивану Петровичу Борисову; подготовлены они Г.Д. Аслановой (ею были прежде опубликованы письма Фета невесте -- Марии Петровне Боткиной, она же начала дело возвращения в культуру «деревенской» прозы поэта) и И.А. Кузьминой. 200 позиций в переписке Фета с Василием Петровичем Боткиным, тончайшим ценителем всех искусств, далеко не в полной мере реализовавшим на письме свой дар, автором лучшей прижизненной статьи о поэзии Фета, шурином поэта. Этот сложнейший корпус выведен из архивных потемок Юлией Павловной Благоволиной (1928--2005), увы, не увидевшей в печати своей заветной работы, равно восхищающей филологической филигранностью и удивительным тактом, художническим проникновением в душевный склад каждого из участников многолетних «письменных» разговоров -- Фета, его жену и Боткина. (Ю.П. осуществлена также публикация двух черновиков писем Фета к Тургеневу, вносящая важные коррективы в непростую историю взаимоотношений корреспондентов.) Наконец, переписка с Полонским (ее готовили Т.Г. Динесман и М.И. Трепалина) насчитывает 234 текста, большая часть которых (218 писем) приходится на закатную пору: в 1874 году былые друзья рассорились на целых тринадцать лет, по примирении (1887) эпистолярное общение обрело завидную регулярность и редкостную смысловую насыщенность.

Ранние письма к Борисову (1846--1852) позволяют почувствовать, как давалась Фету военная служба: безденежье, неукоснительное исполнение офицерских обязанностей, скудость общения в провинциальном мирке (но и приязнь к сослуживцам), оторванность от литературного мира, мытарства с изданием сборника стихов, безнадежная любовь бедняка-офицера к бесприданнице Марии Лазич, оборванная ее смертью (и долгие годы продолжавшая мучить Фета, отозвавшаяся во многих его стихах). В переписке с Боткиным равно интересны сюжеты «домашние» (не только Фету, но и его избраннице довелось пережить любовную трагедию, будущее соединение Фета и Марии Петровны и радовало, и тревожило ее старшего брата, позднее очень тесно сблизившегося с зятем и стремящегося -- не вполне успешно -- обрести в семействе Фета «свой дом») и литературные (например, намерения Фета и Льва Толстого создать в 1857 году полноценный -- свободный от политики и склоки -- литературный журнал, редактором которого они надеялись увидеть Боткина) -- в обоих случаях весьма важна точная расстановка акцентов в комментариях. Переписка же с Полонским -- это прежде всего страстный разговор несхожих поэтов, ценящих друг друга, но и ревниво оберегающих собственную неповторимость. Фет судит о стихах Полонского на диво точно, умея вычленить в пестром массиве опусов своего друга -- да и в отдельных его стихах -- собственно «полонское» начало и отделить его от общих ходов и частой у Полонского небрежности. Полонский, восхищаясь Фетом, то и дело предостерегает его от лирических «дерзостей», а жалуясь на недостаток творческой силы, упорно держится своей -- в общем-то эклектичной -- манеры. Эти поэтические нестыковки наглядно выражают разноту личностей -- цельного, упрямого, бешено страстного (даже и в покое) Фета и зримо толерантного, смирного и нервно-самовлюбленного Полонского.

Различия, однако, не отменяет общности: оба не мыслят себя вне поэзии. И хотя среди прочих представленных в томе корреспондентов Фета поэтов нет, то же можно сказать и о них. Потому так естественны во всех письмах цитаты (часто в шутливой огласовке) из Пушкина, Лермонтова, Тютчева. Потому Фет, жалуясь Борисову (24 октября 1858) на разную неурядицу, использует оборот из IX главы «Мертвых душ»: «...когда чепуха, белиберда, Андроны едут, тогда духовная работа прощай». Потому он может начать письмо Полонскому (20 декабря 1889) четверостишием из далеко не самого известного мадригала всеми (но не поэтами!) забытого тогда Баратынского («Неизвинительной ошибкой...») и уверен, что адресат узнает строки об «угоднике постоянном», мечтающем «Быть с вами запросто в диванной,/ В гостиной быть у ваших ног».

Эта вовлеченность в поэзию вовсе не противоположна обыденной жизни: Фет -- хозяин, Фет -- публицист, Фет -- семьянин, Фет -- защитник классического образования, Фет -- строгий судья современности, Фет -- гордящийся своим камергерством (а все эти ипостаси открываются в его эпистолярии) не закрывают великого поэта, но дают ощутить единство завораживающе грандиозной личности. Читая письма Фета и к Фету, думаешь не о дешевой антитезе «быта» и «песни», но об их таинственном единстве. Том единстве, которое мы привычно игнорируем (судьба литературного наследия Фета -- тому одно из свидетельств) и без действенного осознания которого всем нашим «инновациям» и «традициям» грош цена.

Когда увидит свет вторая книга фетовского тома (переписки с Л.Н. и С.А. Толстыми, Страховым, великим князем Константином Константиновичем), одному Богу известно.