Спектакли Льва Додина, привезенные в Москву на гастроли длиной в целый месяц (уникальная продолжительность для нынешнего времени), сопровождались даже не успехом, а прямо-таки каким-то фурором. Толпы зрителей осаждали театры, безбилетники долго после начала представлений толклись у дверей, надеясь, что все же как-то удастся попасть, а в конце публика выкатывалась на улицу, утирая глаза, и молодежь писала в блогах: «Гениально!». Все это касалось и тех спектаклей, что уже не раз бывали в Москве, вроде «Братьев и сестер» или «Бесов», а особенно «Жизни и судьбы». Казалось, что градус восторгов как-то особенно высок и в иные моменты напоминал кликушество. Возникало тревожное ощущение, что додинский МДТ (наверное, не по своей воле) стал восприниматься как оплот духовности. К тому же в дни гастролей художественного руководителя театра и его главную актрису Татьяну Шестакову наградили престижной премией Станиславского «За вклад в развитие российского театра», а его первого актера Петра Семака -- «За актерские работы последних лет». Неудивительно, что на закрывающую гастроли долгожданную премьеру «Долгое путешествие в ночь», которую еще не видели даже в Петербурге, рвалась «вся Москва» и в небольшом зале Центра имени Мейерхольда было полно режиссеров, писателей и артистов.

Трагическую автобиографическую пьесу Юджина О'Нила Додин немного сократил, убрал из нее второстепенную фигуру служанки, и на сцену вышли только четверо, «дрим-тим» Малого драматического театра, держащая на себе весь его репертуар: Игорь Иванов, Татьяна Шестакова в ролях немолодых Джеймса и Мэри Тайрон, Петр Семак и Сергей Курышев в ролях их сыновей Джеймса-младшего и Эдмунда. Александр Боровский приподнял и немного выдвинул в зал дощатую беседку перед домом, в которой идет действие, и мы увидели артистов как будто крупным планом.

Первое, на что обращаешь внимание: Семаку и Курышеву на самом деле лет на 15--20 больше того, что написано у О'Нила. И в таком сюжете, на таких крупных планах это не может восприниматься условностью, как в «Братьях и сестрах», актеры которого постарели за те тридцать лет, что идет спектакль по Абрамову, но зритель готов верить, что герои по-прежнему молоды. Нет, здесь это существенно и прибавляет спектаклю неожиданного драматизма. Когда мается и не может найти себя двадцатитрехлетний поэт, когда он понимает, что из-за скупости любимого отца ему предстоит умереть от туберкулеза в госпитале для бедных, а тридцатилетний брат его, неудачливый актер, спивается -- это одна история. Но если у «малыша» Тайрона седина в бороде, а он все так же мается, неприкаянный и одинокий, и вместе со своим почти пятидесятилетним, таким же одиноким и никчемным братом вынужден жить на иждивении отца и клянчить доллар на выпивку -- это история совсем другая. Куда более тоскливая и безнадежная. И зрителям остается только усмехаться, когда отец в сердцах, как в детстве, шлепает своего старшего по заднице.

Пьеса у О'Нила очень мощная; пожалуй, это лучшая его пьеса. И играют актеры МДТ сильно, особенно тянет душу Шестакова, существующая как на качелях: то она ласкова, как любящая жена и нежная мать, то с возрастающей нервностью обвиняет всех вокруг в своей болезни, детей в зависти и ненависти друг к другу, беспокойно ломает и трет пальцы, облизывает пересохшие губы. То, уже вколов первую дозу наркотика, болтает неумолчно, а потом мучительно и тревожно лжет, глядя в сторону, юлит, изображает непонимание, когда муж и дети ее уличают. И снова становится нежной в своем счастливом морфинистском «трипе» в юность -- голос по-детски звенит, напоминая о давних додинских спектаклях, где Шестакова играла молоденьких девушек. Но при всем этом вдруг в «Долгом путешествии в ночь» стало видно, что происходящее на сцене -- это очень «театр». В нем есть энергия и сила, но все намеренно укрупнено, все играется «с подачей»: мрачно катает желваки и падает на колени Иванов, болезненно закатывает глаза Курышев, издевательски кривит губы Семак. Как ни странно, именно театр, который давно и по праву считался оплотом русской психологической школы, разрабатывающим то, что определяют как «искусство переживания», стал вдруг восприниматься как противоположный ему «театр представления», где важнее всего демонстрация, блестящая актерская техника и внешний рисунок.

И вот что еще приходило в голову. Наверное, Малый драматический Додина -- один из последних крупных театров, умеющих работать в такой традиционной, почти архаической манере: вот декорация, а вот актеры, которые выходят на сцену и начинают разыгрывать перед нами то, что много лет назад написал автор. Другие театры, работающие так, чаще всего выглядят нелепо старомодными, а тут удивительным образом сохраняется масштаб. Надо обладать очень большой уверенностью в себе и своей правоте, чтобы ставить пьесу почти семидесятилетней давности, рассказывающую о событиях начала ХХ века, впрямую, даже не так, будто она написана вчера, а будто мы сами живем тогда и не пережили еще ничего, чем одарил людей прошлый век. На несовременности даже настаивают, к примеру, сохраняя слово «наркотичка» вместо нынешнего «наркоманка».

Почему-то на этом спектакле мне все время вспоминалась постановка «Смерти коммивояжера», виденная месяц назад в Питере на фестивале «Балтийский дом» (см. «Время новостей» от 21 октября). Люк Персеваль в берлинском «Шаубюне» поставил пьесу Артура Миллера, опубликованную в Америке, как и пьеса О'Нила, на рубеже пятидесятых и также рассказывающую о семье с двумя взрослыми неприкаянными сыновьями, где также родительская, сыновняя и братская любовь слилась с раздражением и ненавистью. Сниженная, пошлая, жалкая и отчаянная история Персеваля была рассказом о нашей сегодняшней жизни, обыденной и узнаваемой. В спектакле Додина эффектные мужчины и женщина в костюмах, которые им идут, играют историю, в которой много болезненного и драматического, но ничего низкого, жалкого, пошлого и обыденного нет. Напротив, тут все тяготеет к возвышенному. Во фрагменте беседы режиссера с актерами, напечатанной в гастрольном буклете, Додин говорит о том, как проступает в этой пьесе тоска по любви, дающей «некое ниспосланное человеку свыше предназначение, в котором он так нуждается и по которому так страдает, так тоскует и так болеет». По его словам, это относится к человеку «доониловского и ониловского времени», а еще в большей степени к человеку «нашего с вами времени». Очень вероятно, что это действительно так. Но спектакль его о нашем с вами времени ничего не говорит.