Пушкинистика остается как самой развитой и яркой, так и самой проблемной (коли не сказать -- конфликтной) дисциплиной отечественной историко-филологической науки. Ни об одном русском писателе не сказано так много, как о Пушкине. Дело понятное: Пушкин занимает в русской культуре исключительное место, а попытки переоценить его роль (сколь угодно дерзкие и внешне эффектные) лишь укрепляют расплывчатый, но неколебимый национальный миф. Мало того, что пушкинисты (классики науки, полузабытые исследователи, работавшие в XIX и XX веках, сегодняшние принадлежащие разным школам профессионалы, неизбежные в любую пору дилетанты, азартно изобретающие то велосипед, то вечный двигатель) весьма несходно трактуют буквально любой пушкинский текст, мало того, что существуют вполне реальные задачи, у которых сегодня нет однозначных решений (а возможно, их не будет и никогда), мало того, что «общекультурные», то есть надиктованные политикой и/или модой, колебания вытесняют на периферию те пушкинские сочинения, что еще вчера казались «самыми важными»... Досадно, конечно, но подобные «пригорки и ручейки» присущи изучению всякого большого художника. Кажется, однако, ни в каком ином случае так резко не ощущается контраст между накопленным богатейшим опытом интерпретаций жизни и творчества поэта (противоречивых, но и дополняющих друг друга) и стереотипным общественным представлением о «культурном герое» и его свершениях.

Изменить такое положение дел в обозримом будущем едва ли удастся, но и смиренно принимать его как необоримую данность тоже невозможно. Академическое издание «полного Пушкина», над которым уже много лет идет работа в Институте русской литературы РАН (Пушкинский Дом), будет закончено еще очень нескоро. (Укорять пушкинодомских текстологов и комментаторов за «медлительность» осмелится только дикарь, вовсе не представляющий себе масштабов и трудоемкости подобного предприятия.) Меж тем прежние пушкинские издания, в том числе академические («большое» -- в семнадцати томах, «малое» -- в десяти), во многом сильно расходятся с теми представлениями о наследии «первого поэта», что -- при всех оговорках -- сложились в научном сообществе, но «на стороне» либо игнорируются вовсе (средняя, а зачастую и высшая школа), либо трансформируются довольно причудливым образом (беллетристика, эссеистика, театральные и кинематографические прочтения).

Мысль о необходимости суммировать знания о пушкинском наследии и обозначить контуры толкования ключевых текстов (и перспективы дальнейших штудий) легла в основу проекта «комментированного издания» сочинений Пушкина под редакцией известного американского русиста Дэвида Бетеа. Проект осуществляют исследователи, работающие в разных странах и научных центрах (в том числе сотрудники Пушкинского Дома). Начать было решено с факсимильного воспроизведения прижизненных книг Пушкина, что позволило сделать акцент не на «критике текста» (установлении «верной» редакции), но на истории замысла и анализе и интерпретации того текстового извода, что был достоянием пушкинских современников. В 2006 году «Новое издательство» открыло проект первой частью «Поэм и повестей Александра Пушкина» (1835); комментарий, предельно насыщенный и концептуально смелый (местами, по мнению некоторых коллег, несколько рискованный), к составившим том «Руслану и Людмиле», «Кавказскому пленнику» и «Бахчисарайскому фонтану» написал Олег Проскурин (при участии Никиты Охотина). Вторая часть «Поэм и повестей» («Братья-разбойники», «Цыганы», «Граф Нулин», «Полтава», «Домик в Коломне», «Анджело») пока еще в работе -- ее опередил «Борис Годунов».

Сегодняшнее понимание трагедии представили читателю авторитетные исследователи из Пушкинского Дома -- Мария Виролайнен, Лидия Лотман и Сергей Фомичев (раздел о стихе «Бориса Годунова» написан Еленой Хворостьяновой; раздел о ранней рецепции трагедии -- с участием Татьяны Китаниной). Важнейшая заслуга комментаторов -- четкое разделение двух редакций пьесы, той, что писалась в Михайловском и была названа «Комедией о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве» (ее текст дан в приложении), и той, что досягнула печати -- под привычным нам именем -- только в 1831 году (текст воспроизведен факсимильно). Это совсем не мелочь, ибо читаем мы обычно «нечто среднее» -- готовя текст к печати, Пушкин внес в него ряд исправлений (самое известное -- введение финальной ремарки о безмолвии народа) и убрал три сцены. В наших изданиях (базирующихся в целом на редакторском решении Г.О. Винокура, готовившего текст для «большого» академического издания) поправки учитываются, две сцены («Ограда монастырская» и «Замок воеводы Мнишка в Санборе. Уборная Марины») даются в приложении, но сцена «Девичье поле. Новодевичий монастырь» (с ее всем памятными натиранием глаз луком и мазаньем слюнями) инкорпорируется в текст 1831 года. Меж тем «цензурный» характер исключения этого эпизода Пушкиным, во-первых, строго не доказан, а во-вторых, не отменяет вопроса об эволюции эстетических и историософских воззрений поэта. (Это не значит, что знакомое нам с детства редакторское решение Винокура должно быть квалифицировано как вынужденное исключительно идеологическим контекстом советских 1930-х годов. Даже «заблуждения» -- тоже недоказуемые! -- ученых такого масштаба дорогого стоят.)

К другим достижениям комментария следует отнести тщательное исчисление пушкинских заимствований из «Истории государства Российского», толкование шекспировских реминисценций, стиховедческий раздел, сводку суждений современников о трагедии. Обилие введенного в оборот материала должно облегчить работу по интерпретации пушкинской пьесы и в ее первоначальной версии, и в печатном варианте. Но для того потребуется более пристальный взгляд на два «ближайших контекста» -- ссылки в Михайловское и поворотного в жизни поэта 1830 года, потребуется энергичная «историзация» пушкинского шедевра, отнюдь не отменяющая его глубоких «вневременных» смыслов, не сводящихся к двусмысленной апологии «мнения народного», укорененной в долгой традиции (но и не чуждой «актуальности» 1830 года) финальной ремарке и бесспорной истине «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста».