Самые пространные воспоминания об убийце Моисея Урицкого, Леониде Каннегисере, оставил писатель Марк Алданов, старый друг его родителей. В эссе «Убийство Урицкого» он с огромной теплотой и горечью вспоминает о молодом человеке и крайне негативно отзывается о его жертве. Также самых лестных эпитетов в адрес убийцы Урицкого полны и воспоминания Марины Цветаевой: «Леня для меня слишком хрупок, нежен, цветок. Старинный томик «Медного всадника» держит в руке -- как цветок, слегка отставив руку -- саму как цветок. Что можно сделать такими руками?».

Оказалось -- многое.

"Самый петербургский петербуржец"

Леонид Каннегисер родился в марте 1896 года в Петербурге в семье известного инженера-металлурга Иоакима Каннегисера. Переселившись в столицу из Николаева, где он руководил крупнейшими в стране судостроительными верфями, Каннегисер-отец превратился в фактического главу всей металлургической промышленности империи. Его открытый дом в Саперном переулке стал местом встреч самых разных людей. «В гостиной царские министры встречались с известным народником Германом Лопатиным, -- писал Марк Алданов, -- а изломанные поэты -- со старыми заслуженными генералами». Каннегисер-младший близко дружил с Есениным. Цветаева вспоминала, что «Леня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лени не выходил». По ее словам, они были «неразрывные, неразливные друзья».

Ничего не предвещало этому благополучному юноше из состоятельной семьи трагического будущего. Тот же Алданов называл Каннегисера «всей своей природой на редкость талантливым». Как минимум, поэтом Каннегисер был действительно одаренным.

Но время, в которое пришлось жить «самому петербуржскому петербуржцу», по словам поэта Георгия Адамовича, не располагало к мирным поэтическим досугам. 1 августа 1914 года началась первая мировая война. «Прервал писание, ходил по комнате, думал и, кажется, в тысячный раз решил: «иду!», -- писал Каннегисер в своем дневнике. -- Завтра утром, может быть, проснувшись, подумаю: «Вот вздор! Зачем же мне идти: у нас огромная армия». А вечером опять буду перерешать. Потом пойду на компромисс: «Лучше пойду санитаром». Так каждый день: колеблюсь, решаю, отчаиваюсь и ничего не делаю».

Добровольцем 18-летнего юнца не пустили, но когда через три года грянула Февральская революция, тут уж никто его остановить не мог. «С первых дней революции -- рассказывал Каннегисер на допросе, -- я поступил в милицию Литейного района, где пробыл одну неделю. В июне 1917 года я поступил добровольцем в Михайловское артиллерийское училище, где пробыл до его расформирования. В это время я состоял исполняющим обязанности председателя союза юнкеров-социалистов Петроградского военного округа».

К приходу большевиков к власти Каннегисер отнесся неоднозначно. С одной стороны, он был одним из защитников Зимнего дворца, с другой -- по словам Алданова, «Ленин произвел 25 октября на юношу потрясающее впечатление».

Однако если и было какое-то увлечение большевиками, то после разгона Учредительного собрания, Брестского мира и с началом террора против врагов новой власти оно закончилось. В августе 1918 года шеф петроградской ЧК Моисей Урицкий подписал распоряжение о расстреле некоего Перельцвейга -- старого друга Каннегисера и товарища по союзу юнкеров-социалистов. Эта трагедия переполнила чашу терпения впечатлительного юноши.

"Не худший из чекистов"

Жертвой возмездия Каннегисера предстояло стать Моисею Урицкому, человеку не слишком примечательному, но занимавшему пост главы петроградской ЧК.

Урицкий родился в 1873 году в городе Черкассы в семье купца. Он рано остался без отца и воспитывался матерью в строгих талмудических традициях. Старшая сестра, однако, оказала на него большее влияние, чем мать, -- по ее увещеванию и вопреки воле остальной родни он поступил в гимназию. Уже в эту пору он увлекся социалистическими идеями, а кроме того, участвовал в кружках самообороны против еврейских погромов. К 1898 году выпускник Киевского университета стал одним из лидеров местной организации РСДРП. Пройдет пара лет, и Урицкий будет впервые арестован как социал-демократ. Впрочем, в департаменте полиции были невысокого мнения о его опасности для власти. «Не производит впечатления серьезного человека, хотя и считается очень дельным партийным работником», -- говорится о нем в агентурной характеристике.

Он не был убежденным большевиком -- напротив, до последнего тянул с тем, чтобы примкнуть к Ленину. Но революционная стихия тянула таких, как он, жаждущих после многих лет подполья настоящего дела, именно к большевикам. И осенью 1917 года Урицкому, как и до этого Троцкому, простили связь с меньшевиками, и он с лихвой отработал свое прощение: был одним из организаторов октябрьского переворота, а после возглавлял борьбу с врагами советской власти в Петрограде. Формально он руководил работой большевиков по подготовке к Учредительному собранию. На деле эта работа свелась к тому, чтобы собрание не состоялось или хотя бы легитимизировало большевистскую власть.

Любопытно, что Урицкий, подобно своему будущему убийце, не одобрял Брестского мира. Однако когда решение было принято, он огнем и мечом боролся с его противниками.

Он не был кровожадным маньяком. Даже Алданов, фактически оправдывающий поступок Каннегисера, признает, что убит был «не худший из чекистов». Но революция заставляла подчиняться своим правилам. Партийная дисциплина отныне заменяла обычную совесть.

С весны 1918 года в Петрограде не прекращались аресты действительных и мнимых противников большевиков: громили остатки оппозиционных партий, арестовывали бывших царских чиновников, сажали и расстреливали офицеров. За все это нес ответственность председатель ЧК. Решение о казни Перельцвейга, заподозренного в контрреволюционном заговоре, стало роковым и для самого Урицкого.

Выстрел в голову

Знавшие Каннегисера люди сходятся в одном: убийство друга потрясло молодого человека. Он обращался к Урицкому с просьбой о помиловании, тот даже принял молодого человека. Однако в прошении отказал. И вот тогда у Каннегисера созрела мысль об убийстве.

По словам матери Каннегисера, в последние ночи перед убийством ее сын не ночевал дома, и она предчувствовала, что он занят какой-то опасной работой. По воспоминаниям Алданова: утром 30 августа Каннегисер играл с отцом в шахматы и почему-то придавал особое значение результату, играя непривычно напористо, агрессивно, даже яростно. Партию он в итоге проиграл. И около десяти утра отправился в сторону Дворцовой площади, где тогда находился наркомат внутренних дел.

В 10.30 Каннегисер был внутри здания. У швейцара он спросил, принимает ли Урицкий. Получив отрицательный ответ, стал ждать на стуле у окна. Около 11.00 подъехал автомобиль председателя ЧК. Урицкий вошел в подъезд, направился к лестнице, прошел мимо Каннегисера. Не успел он сделать несколько шагов, как молодой человек выстрелил ему в голову из «Кольта». Урицкий упал и умер на месте.

Каннегисер тем временем бросился на улицу, обронив фуражку и оставив на месте преступления револьвер. Единственным свидетелем убийства был швейцар наркомата, однако молодого человека без головного убора да еще и на велосипеде, предварительно взятом напрокат, узнать было нетрудно.

За Каннегисером была организована погоня, он попытался укрыться в доме №17 по Миллионной улице. Вбежал в первую же открытую квартиру -- потом выяснилось, что она принадлежала князю Меликову. -- схватил пальто, спустился вниз в надежде проскочить в новом наряде незамеченным. У выхода его схватили чекисты.

"Чувство еврея"

На допросах Каннегисер категорически отрицал, что совершил убийство по поручению какой-то партии. Следователи никак не могли смириться с тем, что Урицкого убили по личным мотивам. Настроенные всюду искать контрреволюционные заговоры, они полагали, что убийство Урицкого организовано эсерами -- те в июле организовали убийство главного большевистского агитатора В. Володарского. Узнали, что двоюродный брат Каннегисера был эсеровским боевиком. Тем не менее выяснилось, что отношения между ними были весьма прохладными и они не виделись годами.

В первые дни расследования следователи Отто и Рикс выдвинули свою версию -- о сионистском заговоре, агентом которого якобы был Каннегисер. Они полагали, что сионисты мстили Урицкому за интернационализм и даровитость, и успели даже арестовать большую группу евреев. Вскоре, впрочем, их освободили, а следователей отстранили от дела. Следователь Отто, однако, не унимался и, вернувшись через некоторое время на работу в ЧК, требовал продолжения расследования убийства и даже подал жалобу на то, что родственники Каннегисера не пострадали во время массового террора.

Сам Каннегисер не отрицал, что еврейское происхождение сыграло определенную роль в его решении. По словам Алданова, среди мотивов убийства было и «чувство еврея, желавшего перед русским народом, перед историей противопоставить свое имя именам Урицких и Зиновьевых».

Юнкер №17

Каннегисер был расстрелян в октябре, точная дата неизвестна. На допросах он был немногословен, зато князю Меликову, у которого он «украл» пальто, написал письмо, полное искреннего сожаления о случившемся. «Я обращаюсь к Вам, ни имени, ни фамилии Вашей не зная до сих пор, -- писал он, -- с горячей просьбой простить то преступное легкомыслие, с которым я бросился в Вашу квартиру. Откровенно признаюсь, что в эту минуту я действовал под влиянием скверного чувства самосохранения, и поэтому мысль об опасности, возникающей из-за меня для совершенно незнакомых мне людей, каким-то чудом не пришла мне в голову. Воспоминание об этом заставляет меня краснеть и угнетает меня. В оправдание свое не скажу ни одного слова и только бесконечно прошу Вас простить меня!»

Партии, к которой принадлежал, он так и не назвал, видимо, опасаясь за судьбу товарищей. Но одного найденного списка петроградских юнкеров-социалистов -- в нем Каннегисер значился под №17 -- оказалось достаточно. По воспоминаниям историка Сергея Мельгунова, первый раз он сам был арестован 1 сентября 1918 года, именно из-за того, что Каннегисер назвал себя народным социалистом. К этому времени начались преследования всех, кто так себя называл. А уже буквально через несколько дней началась всеобщая «чистка».