Хореограф, родившийся в Тбилиси, Грузию никогда не забывавший, но все же реализовавшийся в России и ставший точно русским (еще точнее -- петербургским) хореографом, умер в минувшую пятницу на 68-м году жизни.

Для балетного человека невеликий возраст, но последние четыре года и так были бонусом, подарком: он запросто мог умереть в 2004-м, когда после премьеры его балета в Москве на него напали грабители. Черепно-мозговая травма, долгое лечение. Деньгами тогда помог Барышников, с которым они не виделись с момента побега танцовщика за границу (но танцовщик не забыл ставившего для него танцы хореографа, оказавшегося невыездным после бегства друга), через пару лет Алексидзе выпустил очередную премьеру, но на самом деле здоровье так и не восстановилось.

Ученик славного московского педагога Асафа Мессерера, Алексидзе, два года протанцевавший в Тбилиси, затем навсегда связал свою жизнь с Петербургом. Как балетмейстер он учился у Федора Лопухова, а затем в той же Петербургской консерватории преподавал и, тонкий симфонист, был столь вежлив и внимателен к индивидуальным порывам своих учеников, что выпустил, между прочим, Бориса Эйфмана. У него было редкое чувство музыки и драматического переживания ее: он не выискивал сюжетов, сюжетом становилась мелодия. Моцарт и Прокофьев, Стравинский и Гия Канчели -- круг созвучных ему авторов.

Главное слово, что можно сказать об Алексидзе и его постановках, -- интеллигентность. В балетном мире, где все ненавидят всех, его нежно за нее любили -- со значительной долей недоумения в этом чувстве. Эта его сдержанность, что казалась порой старомодностью, привязанность к строго классической лексике, тщательная проработка деталей, нелюбовь к эпатажу и громокипящим страстям -- они не могли обеспечить триумфов, создать сенсацию. Но сотрудничество с Алексидзе гарантировало артистам, что и провала не будет -- будет честная и чистая работа. И еще: это был человек, который ни разу (по крайней мере публично) не сказал ничего дурного ни о ком из коллег. Даже для самого бездарного творца он находил слова удивительно мягкие, а уж тем, в кого верил (а в чужой талант он верил легко, такой был у него счастливый обычай), он пел почти панегирики. Искренне, трогательно и просто.

После того больничного кошмара каждая его речь была о благодарности близким людям. Он говорил «спасибо» всем -- и тем, кто помогал в болезни, и тем, кто звал потом на работу, городу, танцовщикам и друзьям. Выглядело это трогательно, печально и даже неловко -- ну вот постановщик благодарит коллегу-хореографа, у которого под началом театр, за возможность сделать собственную программу. Сочинения этого самого начальника меж тем не заслуживают ни одного доброго слова, и он счастлив должен быть, что у него работает Алексидзе. Но Алексидзе благодарит и благодарит, и тогда было непонятно, что на самом деле эта благодарность адресована не только тому самому худруку. Теперь ясно: он просто прощался.