Юбилейный, 60-й по счету Каннский кинофестиваль прошел свою 12-дневную жизнь до половины. На Лазурном берегу происходит столько событий, что трудно выбрать самое важное: выступление U2 на красной дорожке в честь премьеры их фильма-концерта, приезд Леонардо Ди Каприо для продвижения спродюсированного им экологического документального фильма «11-й час» или очередная бесцеремонная киноатака Майкла Мура, на этот раз на американскую систему здравоохранения, для которой медицинская страховка оказалась важнее клятвы Гиппократа (фильм «Сико» был показан в основной программе вне конкурса). Кому-то самым знаменательным покажется рыночный показ первых набросков «Катыни» -- нового фильма Анджея Вайды (премьера состоится в Варшаве в сентябре этого года), кто-то будет в восторге от вечеринки с Моби за диджейским пультом, а кто-то напишет положительную рецензию на документальный фильм о жителях провинциального городка в окрестностях Сиэтла, для которых любовь к лошадям -- это несколько больше, чем конные прогулки (премьера «Зоопарка» Робинсона Девора состоится сегодня в программе «Двухнедельник режиссеров»).

За всем этим нетрудно забыть о том, что призвано, в сущности, быть сердцем фестиваля, -- его конкурсной программе. Большинство людей на фестивале недоуменно морщатся, если завести речь о каком-нибудь новом фильме, и только полторы тысячи кинокритиков, как заведенные, ежедневно в восемь утра идут на пресс-просмотры. Но пройдет еще неделя, наступит 27 июня, жюри во главе с британским режиссером Стивеном Фрирсом объявит победителей, и станет понятно, кто на ближайший год в кино главный.

Итак, конкурс, состоящий почти исключительно из фильмов о том, как неуютно жить в этом мире. (Вообще есть что-то странное в том, что приезжают его смотреть почти исключительно люди, у которых, судя по виду, в жизни полный порядок.) Безусловных фаворитов пока два -- «Четыре месяца, три недели и два дня» румынского режиссера Кристиана Мунгиу и «В этой стране не место старикам» братьев Коэнов, каннских завсегдатаев и киноманских любимчиков.

Вынесенный в название румынской картины срок -- это возраст зародыша, жизнь которого прерывает при активном содействии подружки и коновала-убийцы наивная провинциальная барышня. Время действия -- 1987-й, закат правления Чаушеску. Аборты запрещены законом. Если срок до пяти месяцев -- все трое сядут на три года. Если больше пяти -- осудят за убийство. Может быть, еще и поэтому режиссер так скрупулезно точен в названии. Места действия -- студенческое общежитие, кошмарный гостиничный номер (нашему зрителю не надо объяснять смысл фраз «посетители только до десяти» и «оставьте паспорт под залог»), где, собственно, и проходит сама процедура, и наконец -- мусоропровод не менее кошмарной панельной многоэтажки где-то на окраине Бухареста. В целом вполне убедительный эквивалент баньки с пауками.

Впору уже говорить о рождении в румынском кино нового жанра под названием «медицинская экзистенциальная драма». Вслед за Кристи Пуйу («Смерть господина Лазареску», приз программы «Особый взгляд» в Канне-2005) Мунгиу прибегает к аналогичным приемам. Это и репортажная ручная камера, которая никогда не предугадывает следующее движение героя. И развитие действия почти в реальном времени. И подчеркнутая скупость интерьеров. И манера актерской игры, при которой в душе актера происходит куда больше, чем на лице. Кстати, исполнительницу роли подружки (Анамария Маринца) уже называют одной из главных претенденток на лучшую женскую роль.

Братья Коэны наконец-то порадовали своих поклонников. Картина «В этой стране не место старикам» заставляет вспомнить их лучшие фильмы -- «Просто, как кровь» и «Фарго». Бедный техасский парень (Джош Бролин) обнаруживает во время неудачной охоты на мексиканской границе пять пикапов, дюжину мертвых тел, партию героина и два миллиона долларов. Он прошел Вьетнам, живет в трейлере, жена работает в «Уоллмарте», так что терять ему нечего. Что из этого выйдет, пояснять знатокам Коэнов не надо. Достаточно сказать, что, по признанию самих режиссеров, они сняли свой самый жанровый и самый кровавый фильм. Ну а вегетарианскими нравами Джоэл и Этан никогда не отличались. Дополнительные бонусы -- замечательный испанский актер Хавьер Бардем («Пока не наступит ночь», «Море внутри») в роли убийцы-психопата, орудующего пневматическим пистолетом для забоя скота (это чтобы пули не оставалось), и Томми Ли Джонс в роли шерифа, лицо которого окончательного превратилось в карту пересеченной местности, где прошла не одна битва добра со злом, причем последнее слишком часто оставалась в выигрыше.

Классом режиссуры Коэны по-прежнему превосходят едва ли не всех своих коллег. Они точно знают, сколько морщин на лице у техасского шерифа, как трудно убить человека и какого цвета покрывала в придорожных мотелях одноэтажной Америки. И если труп пролежит у них в кадре полминуты, можете быть уверены, что вы ни разу не заметите ни предательски вздымающуюся грудь, ни легкое подрагивание ресниц. Мертв, значит, мертв.

До такой точности режиссуры пока далеко нашему Андрею Звягинцеву, чье «Изгнание» вызвало у каннской публики реакцию весьма сдержанную. Конечно, отношение ко вчерашнему дебютанту, сенсационно победившему в Венеции со своим «Возвращением», по определению было пристрастным. Но не только этим объясняется каннская холодность.

В непонятной стране, диковинной помеси Молдавии, Бельгии и Франции (именно такой и была география съемок), живут русские люди с интернациональными именами -- Алекс (Константин Лавроненко), Вера (Мария Бонневи, уроженка Норвегии; озвучена для фильма русской актрисой), Макс (Александр Балуев), Роберт (Дмитрий Ульянов). Живут плохо, мучаются, изменяют, ввязываются в неясные криминальные дела, плачут тихими слезами, иногда заходятся в яростном припадке. Трагедий и здесь не избежать (автор просит не раскрывать сюжетных перипетий, не будем), впрочем, их чуть меньше, чем в первоисточнике -- полуавтобиографической повести Уильяма Сарояна «Что-то смешное».

Американским критикам было непонятно, про что речь. Действительно, досадные неточности, которых нет, к примеру, у Коэнов, попадаются довольно часто, даже в мелочах. То в доме, где никого не было несколько лет, обнаруживается исправно работающий телефон; то взрослые люди упиваются в хлам с полбутылки красного вина; то проницательные мужчины с ходу разбираются в женских расчетах по поводу срока последней менструации и, соответственно, вероятного отца ребенка. Вы меня извините, конечно, но это не тест ДНК, и делать каракули на бумажке спусковым крючком для очередной трагедии как-то несколько легкомысленно.

Русские критики все больше пеняют Звягинцеву по поводу открытой религиозности «Изгнания». Вот этот упрек смело можно отвести. Цитата из послания апостола Павла -- та самая, знаменитая, про любовь, без которой ничто другое не имеет смысла, -- звучит в картине совершенно органично и уместно. Об этом и есть картина, и честь и хвала автору, который не боится об этом говорить открыто.

А вот что в фильме коробит, так это его наивный эстетизм. Порой «Изгнание» совсем мало похоже на то, как люди живут и чувствуют, и очень похоже на этюд студента-второкурсника, начитавшегося умных книжек и насмотревшегося альбомов с цветными репродукциями, от Мантеньи (куда же без «Мертвого Христа», уже цитировавшегося в «Возвращении») до Кирико (ради живописной цитаты из последнего даже церковь соорудили в молдавских степях). Ей-богу, как-то неуместно видеть синий джоттовский цвет на облупившейся штукатурке загородного дома в провансальском, что ли, стиле. Поймите правильно, работы оператора и художника сами по себе замечательны. Но когда мне показывают мертвецкую, я не хочу думать о том, сколько дней художник-декоратор провел, расписывая окна живописными белыми разводами, сквозь которые так нежно и красиво проникает дневной свет.

Эстетизм, впрочем, плох не сам по себе. Зрители имеют полное право наплевать на живописные цитаты. Но увлечение формой сделало вселенную Звягинцева какой-то невыносимо душной. Достаточно сказать, что в истории, в основу которой положен любовный треугольник, невозможно представить себе не то что акта любви, а даже простого поцелуя. В этом, наверное, и есть главный упрек «Изгнанию».

Впрочем, как ни парадоксально, именно неровностью своей фильм Звягинцева странно мил сердцу. Пусть снимает, пусть вставляет цитаты из Евангелия и Мантеньи, пусть косноязычно рассуждает на пресс-конференции о служении художника, вере и прочих вещах, о которых лучше уж поговорить со своим духовником, если ты по-настоящему верующий. Зато именно такой, неправильный и неверный, он интересен и нужен. И Канну, и нам. Куда хуже было бы, если бы автор «Возвращения» научился делать гладкий и сытый европейский артхаус для фестивальной публики. Чуть поменьше красивостей, и эта опасность ему уже не грозит.