Спектакль Кирилла Серебренникова «Фигаро. События одного дня», первый проект «Театральной компании Евгения Миронова», напоминает те безумные телепередачи, в которых демонстрируется, как из зимних шин можно сделать элегантный торшер, а из бронзового подсвечника -- салфетницу. Взята комедия Бомарше; заново переведена (точнее, пересказана) Марией Зониной и самим Серебренниковым. «Графиня клевая, но она строгая», сообщает паж Керубино; единственным известным Фигаро английским словосочетанием вместо невинного «черт возьми» оказывается словосочетание матерное, и в монологе о политике торжественно упоминается «черный пиар». Казалось бы, ну заигрался Серебренников, ну обленился слегка (приспосабливать текст к той реальности, что ты выстраиваешь на сцене, разумеется, проще, чем создать такую реальность, в которой даже нераскрашенный старинный текст выглядел бы сверхсовременным, а ведь Серебренников отлично умеет такую реальность создавать, «Лес» в МХТ тому доказательство. Но на самом деле проблема не в том, что режиссер плохо сделал свою работу. Проблема в том, что он вообще хотел сделать.

Серебренников так часто утаскивает героев своих постановок в советские, позднесоветские, квазисоветские времена, что начинает казаться, что в этой его манере есть нечто нервное, нездоровое и неправильное. Что да -- вот эти вновь появляющиеся фрагменты чешских гарнитуров, составляемые столы провинциальных свадеб (герои «Фигаро» чуть не весь спектакль строгают тазики салата, готовясь к вечернему торжеству), эти танцы, возможные только под полупьяный ВИА, он все это хорошо знает, он смеется над этим, конечно же, но и боится. Заговаривает этот страх. Боится, что все вернется. Оливье завалит рукколу - не продохнешь. Потому «Фигаро» со всеми его хохмами и кажется таким душным.

Серебренников ставит спектакль-аттракцион (каждые три минуты новый трюк -- то отправляемого в армию Керубино засунут в кирзачи и заставят упражняться «лечь-встать», то, по собственному определению, «слабая женщина» Сюзанна швырнет графа приемом джиу-джитсу), но в центре этих хохм -- один из самых мрачных Фигаро в истории театра. Евгений Миронов. В нем-то, в самом чутком актере страны, этот серебренниковский страх детонирует со страшной силой.

Он улыбается, но в глазах ни тени улыбки. В тексте -- секунда доверчивого счастья, на лице -- лишь крошечное расслабление. Фантастическая, неимоверная усталость этого Фигаро -- транслируемая усталость семидесятых и ранних восьмидесятых, ныне часто вспоминаемых добром во всяких песнях о главном. В пьесе Бомарше возможная измена Сюзанны была для Фигаро несомненным мучением, но все же одним из мучений. Те, предыдущие, были преодолены -- и недаром сидящий в засаде Фигаро вспоминал их в ожидании «доказательств измены» -- это была хроника сражений с жизнью, и сражений, несмотря ни на что, победоносных, поскольку человек себя не потерял. В спектакле Серебренникова -- Сюзанна последняя надежда Фигаро, и ее измена -- крушение мира. (Потому что мира кроме личной жизни нет, деваться некуда.) Потому, готовясь узнать «правду», Фигаро разливает вокруг «места преступления» бензин; готовится убийство.

Вот это и играет Миронов. Человека на краю бессмысленной эпохи. Дрожание последней надежды. В этом самом знаменитом монологе, перечисляющем все предыдущие занятия Фигаро, акцент делается не на этапах карьеры, что обречены вызывать хохот в зрительном зале (из ветеринаров в литераторы и далее в цирюльники), но на мучительном вопросе «кто я?», который задает себе герой. Его трясет от напряжения, лицо замирает, глаза слепо смотрят в зал -- и разгадка интриги, облегчение от того, что на самом деле Сюзанна ему верна, отзывается физическим обвалом: он чуть не падает, когда «отпускает» все мышцы, на секунду обвисает на собственном позвоночнике, как костюм на вешалке. И в праздничном финале он так невозможно легок и так настойчиво забавен, что эта веселость выглядит посттравматической реакцией, а не элементарным человеческим счастьем.

Веселит зрителей Лия Ахеджакова -- Марцелина. Томно шествует графиня (Елена Морозова). Сюзанна (Юлия Пересильд), как ей и положено, обаятельна и энергична. Граф (Виталий Хаев) замечателен в своем полном непонимании происходящего и прекрасно смотрится с электродрелью в руке (когда собирается лично вскрывать запертую комнату, где прячется Керубино). Но режущие слух грубоглупости (зачем Марцелине слова о том, что мужчины отводят женщинам роли лишь продавщиц, подающих им «водку и курево»?). Но, простите, фальшивое пение (да-да, я понимаю, что они и по сюжету непрофессионалы и поют для себя, но уж очень слух режет). А главное -- зачем делать торшер из шин? Зачем, чтобы поговорить о собственных страхах, брать одну из самых бесстрашных пьес мирового репертуара? «События одного дня» ответа на этот вопрос не дают.