Третий Островский в столице за месяц -- вслед за «Табакеркой» и «Сатириконом» одну из пьес классика взял Театр на Малой Бронной. Режиссер Роман Самгин (ученик Марка Захарова, уже поставивший в этом театре «Адриенну Лекуврер», «Славянские безумства» и «Кавалера роз» и чаемый местным актерским народом на роль главного режиссера) выбрал «Горячее сердце». И попытался сделать две противоположные вещи одновременно: остранить текст (так, чтобы все эти купцы, приказчики и богомольные девушки выглядели персонажами вневременной клоунады) и приблизить историю к современному зрителю, усилив некоторые акценты.

На решение первой задачи порядком поработали художник Виктор Шилькрот и художник по костюмам Ирина Белоусова. Все персонажи в белом-светлом: что бы то ни было -- тулуп, платье или исподнее. Из купеческого двора Островского вымараны краски; вся палитра -- вот эти светлые одежды на фоне коричневого забора. Забор этот собран из коротких горизонтальных деревянных брусков, он разъезжается в стороны, через него перекидываются длинные доски, образуя подобие качелей; наверху еще какое-то подобие насеста -- туда могут забраться герои и что-нибудь свысока произнести. Сценографической условности режиссер отвечает намеренной неестественностью интонации: вся первая сцена спектакля (когда опухшему со сна купцу Курослепову кажется, что небо валится на землю) звучит ну совершенно в манере тувинского пения -- Владимир Ершов бормочет гомерически смешной текст так настойчиво, неразборчиво и уныло, что понять, что, собственно, он говорит и зачем, решительно невозможно. С той же монотонной заунывностью разговаривает дворник Силан (Олег Соколов) -- должно быть, режиссеру кажется это страшно концептуальным жестом: убрать все краски из самоигрального текста. Казалось бы, отсутствие интонации должно исчезнуть с появлением трех совершенно клоунских персонажей: в белых рубахах, перекрещенных солдатскими ремнями, и с картинными натурально соломенными усами под носом молодцы эти исполняют все подсобные роли, а порой просто глазеют на происходящее на сцене. Они забавны, но именно этой своей клоунской плакатностью будто воздвигают нерушимую стену между сценой и зрительным залом: публика сочувствовать им никак не может и откидывается в креслах, окончательно решив, что -- цирк.

А режиссеру таки хочется, чтоб сочувствовали, чтоб понимали, о чем тут речь. Минут через двадцать после начала спектакля он начинает раздавать индивидуальные характеристики персонажам и задумываться о том, что, собственно, за история рассказывается в пьесе. Надо сказать, что процесс этот сильно растянут во времени: второй акт получился гораздо более внятным, собранным по единым правилам, чем первый. Но некоторое количество людей ушло в антракте (гардеробщицам жаловались на то, что «вообще непонятно, что там происходит») и второго акта не дождалось.

Меж тем режиссер все более и более старался сделать историю понятной, близкой нынешнему зрителю. Купеческая дочка Параша -- из тех праведных тихонь Островского, что свою правду никогда не предадут, -- сыграна Алиной Сергеевой как девица сильная и решительная. Она наступает на мачеху с воплями, она, схватив своего жалкого жениха, трясет его как грушу и не боится ровно ничего. То есть та внутренняя сила, что в пьесе у классика проявлялась не сразу, что развертывалась в обстоятельствах чрезвычайных и сияла затем ровным, важным светом «горячего сердца», здесь стала объявленно-внешней. Это вообще-то сюжет для отдельной статьи -- как тихие девушки Островского превращаются на современной сцене в самодостаточных стерв, готовых за собственное счастье кому угодно горло перегрызть, как режиссеры и актеры (и зрители?) не верят нынче в то, что праведность может быть по-настоящему сильна. Здесь, на Малой Бронной, -- один из частных случаев общего правила: Параша сыграна именно так.

Отлично сделана роль градоначальника Петром Баранчеевым, и она явно вкусно срисована с какого-нибудь небольшого гаишного начальника. Добродушие, вальяжная уверенность в себе -- и требование взятки, произнесенное тем же самым добродушным тоном. И когда его не сразу «понимают», никакого раздражения, никакого смущения, только легкое снисходительное изумление: ну не маленькие же, должны порядок знать. Но все же наиболее «приближен» к зрителям купец Хлынов (Сергей Перелыгин).

Миллионщик и самодур, добрый гений, способный в пьяном виде на чудовищные шутки, на сцене Малой Бронной приобретает отчетливо зэковское прошлое и бандитские замашки. Возникает классическая бандитская истерика (он бьется на полу, как эпилептик), а главное, вся история о том, как он откупил от армии Парашиного жениха, но с условием, что тот будет его развлекать, приобретает совершенно иную окраску.

Хлынов, сыгранный Перелыгиным, чертовски умен и цену этому молодому человеку видит сразу. И презираемого слабака ломает также сразу, то есть просто обозначает возможное место в своей свите. Одна дворовая песенка, вставленная в текст классической пьесы и ничуть ей не повредившая, -- и Вася Шустрый, гитарист, забавник и любимец девушек, моментально понимает, что развлекать купца он будет вполне определенным образом. И соглашается.

То есть ничего «этакого» на сцене не происходит. Более того, ничего подобного и персонаж Перелыгина не собирается со своим новым слугой сотворять. Просто с XIX века у нас в стране понизилась планка унижения, и если раньше Параша отказывалась выйти замуж за парня только потому, что он стал шутом гороховым на посылках у миллионщика, то теперь при выборе «пойти в армию на Кавказ или год на гармошке богачу играть» сто девушек из ста посоветуют своему парню именно шутовскую должность. Чтобы теперь презирать его выбор, он должен выбрать что-то более обидное; и здесь режиссер Самгин заслуживает аплодисментов за точный взгляд на вещи.

В спектакле есть еще несколько отличных театральных придумок. Например, гигантская щука, выскакивающая из проруби и бросающаяся на людей: она сотворена из пилы и приваренного к одному из ее концов капкана, в финале ее приносят на стол с яблоком «во рту». Или вдруг мгновенно разворачивающий спектакль в сегодняшний день финал, где старый купец смотрит на кухоньке телевизор и укачивает внука, -- в этом финале интонационно точная правда тихого счастья, что и должна быть в «Горячем сердце». Но эти умные, внятные и ярко театральные моменты надо разыскивать под грудой клоунских фокусов и совершенно юношеского еще (хотя Самгину перевалило за тридцать) «самовыражения». Разобрался бы он в том, чего на самом деле хочет. Хороший бы режиссер получился.