В Концертном зале Чайковского и Большом зале Консерватории два дня подряд играли дирижер и пианист Даниэль Баренбойм и Венский филармонический оркестр. Двухдневные гастроли, организованные Московской филармонией и ее партнерами, стали событием мирового уровня: звучание оркестра вызывало в зале головокружение и неизъяснимую, пронзительную печаль -- инопланетное исполнительское мастерство разительно, до слез отличается от содержания здешних концертных будней и даже праздников.

В отличие от венских филармоников, потрясших БЗК в 2003 году с Валерием Гергиевым, «аргентино-израильский» пианист и дирижер, один из самых признанных и активно работающих в мире музыкантов, очень давно не бывал в России -- последний раз он появился тут еще при советской власти. Много лет он работал с Чикагским симфоническим оркестром, с 2000 года возглавляет Берлинскую штаатсопер, укрепившую за это время свою безупречную и прогрессивную репутацию. Один из его последних проектов -- «Борис Годунов» Мусоргского в постановке Дмитрия Чернякова. Один из его ближайших проектов -- «Тристан и Изольда» с режиссером Патрисом Шеро в «Ла Скала» и потом «Кольцо нибелунгов» там же: Баренбойм становится в Милане главным приглашенным дирижером.

С творчеством и взглядами Баренбойма связано столько же представлений о безупречности музыкального вкуса (даже учитывая, что в молодые годы за роялем он любил бывать экстравагантным), сколько сенсаций и даже скандалов. С грохотом хлопнув дверью, он уходил из консервативной парижской Opera Bastill (естественно, еще до прихода туда революционера Жерара Мортье). И главный скандал Баренбойма -- состоявшееся несколько лет назад исполнение Вагнера в Израиле (где Вагнера не играли уже лет 70) с Израильским филармоническим оркестром. Потом были сенсационные и столь же неоднозначно воспринятые обществом концерты на палестинских территориях. Потом -- требования извиниться (за исполнение Вагнера перед израильтянами) и одновременно премия за «вклад в дело примирения сторон». Даниэль Баренбойм -- один из тех немногих музыкантов, у которых громкий пафос общественной деятельности не перетекает в музыку в непереваренном виде. Его интерпретации -- образец тонкого и просвещенного музыкального романтизма.

Вагнер для Баренбойма -- особенное пристрастие. Его музыкальное руководство вкупе с режиссурой Гарри Купфера сделали «Кольцо нибелунгов» (1988--1993) в Байрейте одним из лучших. Другое серьезное увлечение Баренбойма -- Брукнер.

Оба композитора были представлены в московских концертах. Нешуточные программы, поделившие пополам вершины позднего романтизма, были достроены: одна -- Четвертой симфонией Шумана (категорически не репертуарным сочинением для местных сцен) и другая -- популярнейшим 27-м концертом Моцарта с Баренбоймом в качестве солиста и дирижера одновременно.

Сказать, какая из программ оказалась сильнее, абсолютно невозможно. После Шумана, поразившего невозможным оркестровым качеством, прозрачной плавностью звучания всех линий и выстроенной как-то невероятно органично распределенной во времени непростой формой, Вагнер стал потрясением, хотя и вызывал до того упреки в популизме -- дескать, поставил Баренбойм в программу хитовые оркестровые фрагменты на потребу публике. Но интерпретации фрагментов -- увертюр к «Тангейзеру» и «Мейстерзингерам», «Путешествия Зигфрида», «Траурного марша» из «Гибели богов» -- оказались настолько «нехитовыми» и одновременно пронзительно органичными, что всякие подозрения в идеологическом или музыкантском популизме рассеялись как дым. Вагнер Баренбойма оказался оглушительно тихим, полным сумрачной нежности и спрятанного в гулкой тишине напряжения, вырастающего в сдержанные, некрикливые кульминации. Оркестр отвечал дирижеру блистательно. Головокружительная работа медных духовых, невероятная мягкость в звучании всех групп и фантастическая красота (именно красота, а не просто выстроенность) баланса, фразировки -- все превратило Вагнера в бесценный подарок. Как будто все, что представляешь себе в мечтах, что «дослушиваешь» в других исполнениях, осуществляется на глазах, бережно преподносится как на ладони и пронизывает огромный зал насквозь.

То же ощущение невероятной органики -- мягкой и тонкой, очаровательной и оглушительной -- в Моцарте. У Баренбойма это был не экстравагантный и не актуализированный аутентистскими нюансами, а вполне уже «выгранный» в культуру романтизированный Моцарт, но абсолютно убедительный в своей прозрачной нежности и даже больше, чем убедительный, -- заколдовавший зал в финальной каденции.

Контрастом к теплоте моцартовских линий стал Брукнер. Ледяная громада Седьмой симфонии осуществилась во всех мельчайших, изощреннейших деталях и подробностях, не потеряв при этом объем и плотность формы; оркестр все так же поражал воображение неповторимым, кажется, никогда живьем прежде не слышанным «пианиссимо», но теперь его глубокое, насыщенное тутти стало ослепительным, холодным и пронзительным фортиссимо -- все более и более жестким (и вместе с тем не грубым, не кричащим, не изнурительным) от начала к финалу.

В утешение всем опечаленным невероятным благородством исполнительского стиля венцев надо сказать, что оркестр должен снова появиться в Москве уже этим летом. Хотя, думается, что именно в неизъяснимом благородстве звучания большая заслуга была Даниэля Баренбойма -- с Гергиевым оркестр звучал не менее качественно, но иначе. Что до дирижера, его российские планы не столь близки и определенны, но есть надежда, что и его в Москве не придется опять ждать слишком долго. Тем и утешимся.