Поминая Бенедиктова, трудно забыть финал его первой (а если честно -- единственной) биографии. Искренне и вопреки «хорошему тону» любивший старшего собрата Яков Полонский (чудесный поэт и добрый человек) писал, что по кончине Бенедиктова в 1873 году обнаружилось: «Многие, даже из его знакомых, не знали, где его квартира, и весьма немногие проводили на вечный покой». Кого-то здесь потянет на «справедливое» злорадство: так, мол, и надо «калифу на час», тремя с половиной десятилетиями прежде кружившему слабые головы и почитавшемуся победителем Пушкина. Другие резонно заметят, что во второй половине XIX века стихотворцев вообще не слишком ценили, а потому и хоронили скромно. (Рассказывая о многолюдном митинговом прощании с Некрасовым, которого пылкая радикальная молодежь ставила выше Пушкина и Лермонтова, но отнюдь не за великие стихи, Достоевский печально указывал публике, что был, дескать, такой поэт Тютчев...) Все правильно, но сиротский уход Бенедиктова заставляет думать не только о том, что мирская слава (в частности, обеспеченная, говоря сегодняшним языком, оголтелым пиаром) скоротечна, а в иные эпохи (не только сейчас) поэзию на Руси в грош не ставили. И указанием на замкнутый характер Бенедиктова (недаром много лет тесно приятельствующего с тоже одиноким и «зажатым» Гончаровым) тоже не отделаешься. Кстати, смолоду Бенедиктов в мизантропии и закомплексованности замечен не был. Да и с чего бы?

Мальчик из худородного семейства (отец -- попович, дворянин по чину) блестяще закончил кадетский корпус (где усиленно занимался математикой), был выпущен в гвардию, храбро воевал в польскую кампанию (награжден орденом Св. Анны 4-й степени), перейдя в статскую службу, стал деятельным и ценимым сотрудником (математика пригодилась) министра финансов Е.Ф. Канкрина. (По смерти министра Бенедиктов почтил его сердечным и совершенно бескорыстным поэтическим мемуаром -- стихотворением «Он»; случай уникальный, наверно, не только для русской поэзии.) Стихи Бенедиктов писал с юности, но в печать не рвался. Когда его первый сборник (1835; поэту -- 27 лет, дебют по тем временам поздний) стяжал огромный успех, когда в самом модном и успешном тогдашнем журнале -- «Библиотеке для чтения» -- Бенедиктов стал желаннейшим автором, когда творца «Утеса» и «Незабвенной» принялись восхвалять на все лады и ставить выше Пушкина (чающий обновления поэтического языка С.П. Шевырев писал это прикровенно, но публика намеки понимала; простодушные книгопродавцы прямо говорили покупателям, что новый поэт пошибче старого будет), Бенедиктов гением себя отнюдь не возомнил. И когда Белинский разнес его в пух и прах, в отчаяние не пришел. И в 40-е, когда звонкие и яркие стихи (а с ними -- и все прочие) упали в цене, писать не бросил. И когда за новым взлетом популярности (конец 1850-х) последовал разнос Добролюбова, а потом и охлаждение публики (к стихам вообще, а не к одному Бенедиктову), перестал печататься, но не сочинять.

Дело в том, что Бенедиктов никогда не хотел быть властителем дум и торжествующим певцом. Не хотел и когда логика литературной эволюции, потребовавшая в 1830-х смены «гармонической точности» на заразительный грохот, броский колорит, взвихренно-расплывчатую семантику, коей надлежало передать «физиологию» бурно кипящих страстей, вынесла его на вершину российского Парнаса. Бенедиктов знал, что удел истинного (романтического) поэта -- страдание и одиночество, что он призван воспевать красоту (зримую, плотскую, обольстительную, грозную и далее по списку) и не получить взамен ни лаврового венца, ни упоительных лобзаний. Разве что «замороженный восторг» толпы и снисходительную улыбку красавицы, с которой в законный брак вступить невозможно. И не потому, что лицом не вышел и поповского роду, а потому что поэтам иное предписано.

Прекрасна дева молодая,/ Когда, вся в газ облечена,/ Несется будто неземная/ В кругах затейливых она <...> Прекрасна дева молодая,/ Когда, влюбленная, она,/ О стройном юноше мечтая,/ Сидит печальна и бледна <...> Прекрасна дева молодая,/ Когда покоится она,/ Роскошно члены развивая/ Средь упоительного сна... Все «три вида» -- загляденье. Ну и гляди. Например, на наездницу: Люблю я Матильду, когда амазонкой/ Она воцарится над дамским седлом,/ И дергает повод упрямой ручонкой,/ И действует буйно визгливым хлыстом <...> И носится вихрем, пока утомленье/ На светлые глазки набросит туман.../ Матильда спрыгнула -- и в сладком волненье/ Кидается бурно на пышный диван. Пройдут годы, Брюллова сменит Делакруа: Свобода -- женщина с упругой мощной грудью,/ С загаром на щеке,/ С зажженным фитилем, приложенным к орудью,/ В дымящейся руке <...> Свобода -- женщина; но в сладострастье щедром/ Избранникам верна,/ Могучих лишь одних к своим приемлет недрам/ Могучая жена. Бенедиктов перевел «Собачий пир» Барбье не по заказу, а опьянившись энергией галльского свободолюбца. Чернь грязною рукой там ружья заряжала,/ И закопченным ртом,/ В пороховом дыму, там сволочь восклицала:/ «Е... м..! Умрем!» не так уж далеко отстоит от Все блестит: цветы, кенкеты,/ И алмаз, и бирюза,/ Ленты, звезды, эполеты,/ Серьги, перстни и браслеты,/ Кудри, фразы и глаза. Не был Бенедиктов ни лакеем аристократии, ни плебеем-демократом -- его стиховой мир всегда был роскошной фантазией, резко отделенной от обыденной жизни. Кто только не измывался над гибридом «поэт-чиновник» (от веселых баловней фортуны, измысливших бенедиктовского сослуживца Козьму Пруткова, до демократических свистунов), и напрасно: Бенедиктов не смешивал два эти ремесла. Это не значит, что в стихах его нет «содержания» (есть, как и стремление осваивать новые темы), но стих как таковой всегда важнее.

Творец! Ниспошли мне беды и лишенья,/ Пусть будет мне горе и спутник и друг!/ Но в сердце оставь мне недуг вдохновенья,/ Глубокий, прекрасный, священный недуг. И не надо никакого жизнестроительства, если все взлеты и крушения, вожделения, обладания и разрывы пережиты в словесном космосе, где ревут водопады, клубятся вулканы, вспыхивают звезды и мелькают соблазнительные, но недоступные (в том и сласть) ощутимо телесные тени бело- и чернокудрых чаровниц. Торжествующая Нина/ Видит: голубя смирней,/ Сын громов, орел-мужчина/ Бьется в прахе перед ней <...> Чем сдержать его? где цепь?/ Горе, если пред собою/ Он узрит одну лишь степь/ С пересохшею травою!/ Он от сердца твоего/ Прянет к тучам, к доле скрытной,/ Если неба пищей сытной/ Не прикормишь ты его. Эти, достойные не капитана Лебядкина, а Олейникова, стихи написаны абсолютно серьезно. Ибо только в стихах поэт может ни на что не оглядываться и всегда -- победитель (недостижимость, измена или презрение возлюбленной в фантастическом стиховом пространстве лишь возвеличивает поэта, обнаруживая его «иноприродность»). Отсюда -- бенедиктовский синтез смелости и безвкусицы. За царский сан в мире иллюзий не жалко любой цены. В том числе отказа от единства личности, замененной масками поэта и чиновника.

Что он чувствовал, когда наркотик стихотворства переставал утолять боль (недаром откровенно дурные стихи его неимоверно растянуты -- только бы плавать в грезах), можно лишь догадываться. Жизнь Владимира Григорьевича -- тайна за семью печатями.

Кое-что объясняет потрясающая многоликая «Неотвязная мысль». И займет она всю головушку -- / Мысль про тайную ласку дружную,/ Аль про девушку, аль про вдовушку,/ Аль -- на грех-беду -- про замужнюю./ Да как жаркое сердце свяжется/ С этой думкою полюбовную, -- / Вся вселенная тебе кажется/ Софьей Павловной, Ольгой Львовною <...> Дело прошлое! Дело древности!/ Сколько дел моих ты расстроило!/ Сколько было там глупой ревности!/ Да с любовью-то хоть уж стоило/ Побезумствовать, покуражиться;/ А теперь-то что? -- Словно старая/ Баба хилая, мысль привяжется/ Худощавая, сухопарая<...> Гонишь прочь ее речью грубою:/ «Вон из Питера! В подмосковную!/ Не сравню я тебя, беззубую,/ С Софьей Павловной, с Ольгой Львовною./ Отцепись же ты, сухопарая,/ Неотвязная, безотходная!/ Убирайся ты, баба старая,/ Фекла Саввишна ты негодная!»/ Я гоню ее с криком, топотом,/ Не стихом кричу -- прозой рубленой,/ А она в ответ полушепотом:/ «Не узнал меня, мой возлюбленный! <...> Целовать меня не потянешься,/ Счастья дать тебе не могущую,/ Да зато во мне не обманешься,/ Говорю тебе правду сущую,/ И служу тебе верной парою,/ И угрюмая, и суровая,/ За тобой хожу бабой старою,/ А за мной идет баба новая <...> Нет кудрей у ней -- нечем встряхивать,/ Голова у ней безволосая,/ Лишь косой вертеть да помахивать/ Любит бабушка та безносая».

Вот тебе и Кудри -- кольца, струйки, змейки,/ Кудри -- шелковый каскад.