Фестиваль «Территория», заявивший одной из главных своих целей представление искусства, существующего на смежных территориях, начал программу со спектакля Tragedia Endogonidia BR.#04 Brussel и лучше выдумать не мог. Автор этой постановки итальянец Ромео Кастеллуччи, имеющий статус радикала и одного из любимейших фестивальных режиссеров Европы, имеет художественное образование и создает свои спектакли как раз на пограничной полосе между театром и визуальными искусствами. Не случайно Кастеллуччи был куратором театральной программы прошлой Венецианской биеннале.

Спектакль со столь сложным названием -- Tragedia Endogonidia («Трагедия, рождающаяся из самой себя») -- это одиннадцатичастный проект, каждая глава которого сделана для одного из европейских городов. А начат и завершен он в Чезене, откуда родом Кастеллуччи и его театр «Общество Рафаэля». На «Территорию» привезли четвертую часть эпопеи, сделанную для Брюсселя, -- представление, похожее на череду эффектных живых картин без видимой сюжетной связи.

Кастеллуччи -- визионер и интеллектуал (автор нескольких книг по теории театра, университетский лектор и лауреат многочисленных театральных премий) -- рассуждает о своих спектаклях лишь в самых отвлеченных категориях, отказывается объяснять смысл их мрачных видений и уверяет, что каждый зритель должен сам найти к ним ключ. Трудно сказать, каково было воспринимать такое искусство залу, плотно набитому приехавшими на фестиваль студентами творческих вузов из российских городов, вряд ли прежде у них был подобный опыт. Но, возможно, и они нашли для себя какой-то ключ к его жестокому театру.

Картины брюссельской главы «Трагедии» ведут от рождения к смерти. Спектакль начинается с того, что уборщица моет пол в помещении, похожем на больничное: пол и стены выложены белыми плитами, под потолком ряды ламп дневного света. Женщина только моет, ничего больше, пшикая из пульверизатора и тщательно отскребая всякое замеченное пятнышко. После чего занавес закрывается. Картина вторая: посреди этого начисто вымытого помещения на коврике сидит младенец с соской. В глубине сцены картонная фигура с механически открывающимся ртом произносит буквы. Младенец гугукает и, кряхтя, пытается обернуться на интересные звуки. Занавес закрывается. Входит старик с длинной седой бородой. Он почему-то в женском купальнике в цветочек и домашних тапочках с помпонами-розами. Кастеллуччи в спектаклях часто использует актеров, тела которых своей физиологичностью вызывают шок, -- больных или калек. В этом старике нет ничего противоестественного, но смотреть на голое старческое тело, слабые колени, резинки лифчика, врезающиеся в дряблый живот, блуждающие, водянистые глаза тяжело. Беря вещи со стула, заваленного тряпьем, старик начинает одеваться: сначала в многослойные длинные белые одежды с еврейскими буквами и покрывает голову, как еврей на молитве, шалью, похожей на талес. Потом прямо поверх этих одежд облачается в российскую милицейскую форму -- голубую рубашку, галстук, китель с нашивкой МВД на рукаве. Можно понять это и как смену социальных ролей, можно -- как сложность человека, который под видной каждому личиной имеет и второй слой, и третий.

Центральные сцены этого спектакля для нас выглядят очень злободневно, но Кастеллуччи всегда подчеркивает, что его постановки нельзя считать комментарием к актуальным событиям, войнам и прочим страшным явлениям современности. Поскольку трагизм -- свойство самой жизни, вне зависимости от того, где она проходит. В центральных сценах четвертого эпизода «Трагедии, рождающейся из самой себя» на сцену выходят три мужчины в форме российской милиции. Один из них выливает на чистый пол лужу красного густого сока из бутылки. Второй раздевается до белых плавок, другие два милиционера кидают его в эту лужу «крови» и начинают лупцевать дубинками под грохот многократно усиленных звуков палки по телу. Голый человек весь в липких кровавых сгустках бьется и корчится от ударов, по мытому полу расползается красное пятно.

Судя по всему, никакой специальной ненависти к российской милиции у Кастеллуччи нет, и в каждой стране, где «Общество Рафаэля» играет этот спектакль, театр покупает костюмы местных полицейских. Но отвлечься от актуальности этого сюжета не удается. Тело окровавленного человека милиционеры сажают на стул, ставят перед ним микрофон, но оно только вздрагивает, издавая невнятные булькающие звуки. Тогда его засовывают в черный мусорный пакет, кидают рядом на пол микрофон, и мы отчетливо слышим из мешка слова молитвы Богородице: «Радуйся, Мария благодатная, Господь с тобой, благословенна ты между женами...»

Еще была смерть старика-милиционера, буквально исчезнувшего, растворившегося на своей больничной койке. И медленные темные картины, похожие на сон: появление маленького Черного человека -- ребенка в черном костюме, цилиндре и маске с торчащим сбоку огромным рогом. Две черные женщины, стригущие волосы, похожие на паклю. Кусок сырого мяса, брошенный рядом со скорчившимся в пакете телом. Мясо это на веревке потом увозит за собой Черный ребенок.

Что означают эти картины, можно гадать, кого-то они очень раздражают и кажутся претенциозными, другие воспринимают их столь же интуитивно, как, видимо, большая часть этих образов и была рождена. В одном из давних интервью Кастеллуччи говорил: «Это скорее игра на нервах. Интеллект -- это слишком медленно». В любом случае это впечатляюще, отталкивающе и очень красиво. Дизайнерски красиво, глянцево красиво. Очень актуальное сочетание для современного искусства.