29 сентября 1922 года из Петрограда в Штеттин отплыл немецкий пароход «Обер-бургомистр Хакен» с первой группой представителей русской интеллигенции, высылаемых из России, а 16 ноября с той же миссией в том же направлении отплыл второй пароход -- «Пруссия». 18 декабря 1922 года из Симферополя отправился третий пароход -- итальянский лайнер «Жанна». Вся эта операция по депортации получила название «Философский пароход», так как среди первых высланных помимо врачей, педагогов и инженеров было много известных русских философов: Н. Бердяев, С. Франк, И. Ильин, С. Булгаков, Л. Красавин, Ф. Степун, П. Сорокин, Б. Вышеславцев, С. Трубецкой, Н. Лосский. Вместе с ними навсегда покидали Родину литераторы М. Осоргин, Ю. Айхенвальд, А. Пешехонов, В. Булгаков; историки А. Кизеветтер, А. Флоровский, В. Мякотин, С. Мельгунов; биолог, ректор Московского университета М. Новиков; математик В. Стратонов и другие.

Ничьи люди

Придя к власти и отстояв ее в Гражданской войне, большевики целенаправленно, сознательно стали проводить линию на разрыв со старой интеллигенцией. Это была неприкрытая борьба со свободной мыслью, с мыслью как феноменом культуры и явлением общественного сознания. Большевики, более чем кто-либо, понимали разрушительную силу слова и независимой мысли. Поскольку она разрушает замкнутую мифологическую структуру создаваемого этой властью общества. Любое трезвое сознание в таком обществе не вписывается в норматив. Вот почему массированной атаке в первую очередь подверглись не очевидные враги советской власти (с некоторыми из них даже удалось договориться), а независимые, самостоятельные мыслители. Одним из них был философ Николай Бердяев, который говорил: «Я всегда был ничьим человеком, был лишь своим собственным человеком, человеком своей идеи, своего призвания, своего искания истины».

И вот в середине августа 1922 года несколько сот таких «ничьих людей», известных деятелей русской культуры, подверглись аресту. Началась операция по их выдворению из страны. Сначала было депортировано 160 человек, среди которых в основном врачи, профессура, педагоги, ученые, философы, писатели. Всего же, по оценкам историков, в первую половину 20-х годов остракизму подверглось около 500 человек.

Зародившись в Древней Греции как демократическая процедура, предохраняющая от тирании, и вскоре переродившись в инструмент политической борьбы, остракизм был применен большевиками как мера революционной защиты советской власти.

«Цель вполне практическая»

Ленин никогда не скрывал своего мнения об интеллигенции. Будучи сам выходцем из семьи интеллигентов, он не уставал подчеркивать свое презрительное к ней отношение. К слову, русский филолог и культуролог Сергей Аверинцев называл ненависть против своей гильдии, к которой он причислял и интеллигенцию, психической патологией.

Новая власть в спешке готовила ротацию образованного класса: старую, еще дореволюционную интеллигенцию следовало заменить кадрами с рабфаков. Правда, еще в 1925 году в партии насчитывалось 30 тыс. практически неграмотных людей. А в 1930 году на съезде ВКП(б) среди его участников было 74,5% делегатов только с начальным и неполным средним образованием.

Начиная гонения против свободомыслящей интеллигенции, Ленин не скрывал, что, пропалывая, вырывает сорняки, но не собирается выращивать новые. По воспоминаниям художника Юрия Анненкова, делавшего наброски к портрету Ленина и имевшего с ним несколько откровенных разговоров, вождь мирового пролетариата заявлял: «Как вы знаете, я большой симпатии к интеллигенции не питаю, и наш лозунг «Ликвидировать безграмотность» отнюдь не следует толковать как стремление к нарождению новой интеллигенции. Ликвидировать безграмотность следует лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий мог самостоятельно, без чужой помощи, читать наши декреты, приказы, воззвания. Цель вполне практическая. Только и всего».

Высылка вместо расстрела

Но пока еще не была создана грамотная советская «интеллигенция», нужно было поскорее разобраться с образованной старой. Для того чтобы поскорее избавиться от нее, большевики спешно разработали правовую базу. Ленин был недоволен уровнем жесткости уголовного кодекса нового государства. Примечателен его комментарий, сделанный в мае 1922 года на проекте «Вводного закона к Уголовному кодексу РСФСР», присланном ему народным комиссаром юстиции Д.И. Курским. В проекте сказано: «Впредь до установления условий, гарантирующих Советскую власть от контрреволюционных посягательств на нее, революционным трибуналам предоставляется право применения как высшей меры наказания -- расстрела, так и высылки за границу, заменяющей расстрел». Ленин пишет на полях проекта: «Т. Курский, по-моему, надо расширить применение расстрела (с заменой высылки за границу). По всем видам деятельности меньшевиков, с-р. и т.п. Найти формулировку, ставящую эти деяния в связь с международной буржуазией в ее борьбе с нами (подкупом печати и агентов, подготовкой войны и т.п.)».

Ленин как будто спешит, чувствуя, что время его поджимает. 19 мая 1922 года -- за шесть дней до серьезного приступа, свалившего его в постель, -- он пишет секретное письмо Дзержинскому, излагая план операции, которая, судя по всему, задумана и обсуждена заранее: «Тов. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим...» Тут же названы и имена первых кандидатов в изгнанники -- авторов журнала «Экономист», попавшегося на глаза вождю мирового пролетариата: «Это, по-моему, явный центр белогвардейцев, в №3... напечатан на обложке список сотрудников. Это, я думаю, почти все законнейшие кандидаты на высылку за границу». И дальше: «Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу».

Ленин пытается добиться консенсуса по вопросу депортации интеллигенции у всех видных членов ЦК. Несмотря на прогрессирующую болезнь, 16 июля 1922 года он диктует для Сталина: «...Надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго... Арестовать несколько сот, и без объявления мотивов: выезжайте, господа!»

В результате в уголовный кодекс РСФСР было включено сразу более десятка статей, предусматривающих расстрел. Но появилась и новая мера наказания -- высылка. Она приравнивалась к расстрелу, заменяя его. В дальнейшем, став прерогативой президиума Верховного совета СССР, именно высылка часто цинично называлась «истинной высшей мерой», так как лишала даже не жизни, а Родины.

Чувство уязвленности

Итак, появилось формальное юридическое основание, чтобы приступить практически к операции по высылке части нелояльной к большевистской власти российской интеллигенции. Теперь была важна идеологическая обработка. В дело включается «тяжелая артиллерия» -- Лев Троцкий. Сигналом к началу травли инакомыслящих прозвучала его статья в "Правде" «Диктатура, где твой хлыст?». В ней автор громил малюсенькую книжечку критика Ю. Айхенвальда о поэзии. Троцкий не стеснялся в выражениях, называя ее «мразью и дрянью» и требуя хлыстом диктатуры заставить автора и ему подобных «убраться за черту, в тот лагерь содержанства, к которому они по праву принадлежат со своей эстетикой и со своей религией».

Теперь уже перед ГПУ была поставлена срочная задача: собрать досье на «писателей и профессоров» («поручить все это толковому, образованному и аккуратному человеку»), отобрать из этой публики самых неблагонадежных и выбросить вон из страны. В проскрипции должны были попасть те, с кем договориться и привлечь на свою сторону не удастся.

Собственно, дело было даже не в лояльности и не в несогласии сотрудничать: советской власти нужно было искреннее, внутреннее ее приятие. Вот что писал по этому поводу Федор Степун, один из тех, кому «посчастливилось» уехать: «Большевикам, очевидно, мало одной только лояльности, то есть мало признания советской власти как факта и силы; они требуют еще и внутреннего приятия себя, признания себя и своей власти за истину и добро. Как это ни странно, но в преследовании за внутреннее состояние души есть нота какого-то извращенного идеализма. Очень часто чувствовал я в разговорах с большевиками, и с совсем уже мелкими сошками, и с довольно высокопоставленными людьми, их глубокую уязвленность тем, что, фактически победители над Россией, они все же ее духовные отщепенцы, что, несмотря на то, что они одержали полную победу над русской жизнью умелой эксплуатацией народной стихии, -- они с этой стихией все-таки не слились, что она остается под ними краденым боевым конем, на котором им из боя выехать некуда».

В Берлин или в Сибирь

По воспоминаниям, настроение уезжавших было разное. «Когда мне сказали, что меня высылают, у меня сделалась тоска», -- писал Бердяев. А вот Степун в своих воспоминаниях отмечает: «В первую минуту получения этого известия оно прозвучало радостью и освобождением. Запретное «хочется» по отношению к Европе и всем соблазнам «культурной» жизни становилось вдруг не только не запретным, но фактически обязательным и нравственно оправданным: не ехать же на самом деле вместо Берлина в Сибирь. Грубая сила -- лучшее лекарство против мук сложного многомерного сознания. Не иметь возможность выбирать, не располагать никакой свободой -- иногда величайшее счастье. Это счастье я определенно пережил, заполняя в ГПУ анкеты на предмет выезда за границу».

На самом деле к этому времени для большинства изгоняемых вопрос, плохо ли это для них или во благо, не стоял. Так, уже на корабле «Жанна» о. С. Булгаков записал: «...Все пережитое за три эти месяца было настолько кошмарно по своей жестокой бессмыслице и вместе с тем так грандиозно, что я сейчас не могу еще ни описать, ни даже до конца осознать. Но это дало последний чекан совершившегося в душе и облегчило до последней возможности неизбежную и -- верю -- благодетельную экспатриацию. Страшно описать это слово мне, для кого еще два года назад во время всеобщего бегства экспатриация была равна смерти. Но эти два года не прошли бесследно: я страдал и жил, а вместе с тем и прозрел, и еду на Запад не как в страну «буржуазной культуры» или бывшую страну «святых чудес», теперь «гниющую», но как страну еще сохранившейся христианской культуры и, главное, место святейшего Римского престола вселенской католической церкви. «Россия», гниющая в гробу, извергла меня за ненадобностью, после того как выжгла мне клеймо раба».

Другое дело -- с чем и с кем оставалась Россия.

Подписка о невъезде

Выпущенным из тюрьмы профессорам, врачам, педагогам предоставили сутки на сборы. До этого улаживался вопрос с визами. Немцы отказались дать коллективную визу для всех. Они потребовали, чтобы русские писатели и ученые лично обратились за визой. Теперь нужно было раздобыть деньги на дорогу, отобрать необходимые вещи для всей семьи (дозволялся минимум, на человека -- одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм, две рубахи, одна простыня). Нельзя было брать с собой никаких драгоценностей, даже нательных крестов. И уж неизвестно, как сумели они пронести книги, кое-какие бумаги: их тоже не разрешали брать. Прощание с родными и близкими было коротким. Уезжавшие были окончательно (многие понимали -- навсегда) изъяты из этой жизни. Характерная деталь -- перед отъездом каждый из них должен был дать подписку: «Дана сия мною, гражданином таким-то, Государственному Политическому Управлению в том, что обязуюсь не возвращаться на территорию РСФСР без разрешения органов Советской власти. Статья 71-я Уголовного кодекса РСФСР, карающая за самовольное возвращение в пределы РСФСР высшей мерой наказания, мне объявлена, в чем и подписуюсь».

...Первый пароход «Обер-бургомистр Хакен» с высланными русскими интеллигентами уходил из Петрограда рано утром. По воспоминаниям пассажиров, подавали чисто немецкий завтрак. В честь освобождения из-под советской власти капитан велел раздать шампанского, и все выпили. Еще один памятный знак: изгнанникам дали «Золотую книгу», которая хранилась на пароходе, -- для памятных записей именитых пассажиров. Ее украшал рисунок Шаляпина, покинувшего Россию чуть раньше. Великий певец изобразил себя голым, со спины, переходящим море вброд. Надпись гласила, что весь мир ему -- дом.

Пассажиры парохода почему-то были уверены, что в Германии их будут встречать с большой помпой. Они готовились к приему, придумывали речи. Но на пристани не оказалось ни души...

«Превентивное милосердие»

По поводу уехавших кто-то цинично пошутил, что высылка -- это «превентивное милосердие». Но в каждой шутке, как известно, есть только доля шутки. Судьбы отверженных Родиной и выброшенных, как балласт, за ее пределы людей, ее страстно любивших, сложились по-разному, тем не менее несравненно лучше, чем те, что были уготованы оставшимся. В каком-то смысле высланные действительно как бы были посажены в спасательную лодку, отплывавшую от ставшего для них смертельно опасного корабля. Их коллеги, философы П. Флоренский, Г. Шпет, М. Фельдштейн, оставшись в СССР, были расстреляны, в 30-х был арестован А. Лосев. Особо судьба отметила Л. Карсавина, который был выслан вместе со всеми, но затем жил и работал в Вильнюсе. После войны на территории уже советской Литвы он был репрессирован и умер в лагере.

Тем не менее, несмотря на явную опасность, была бы их воля, большинство бы не уехало. Они до последнего момента верили в свою страну. Тот же Карсавин говорил: «Будущее России не в эмиграции». Но им не оставили выбора.

...Ровно через год после отплытия «философского парохода», 13 октября 1923 года, Совет народных комиссаров СССР примет постановление с грифом «Опубликованию не подлежит» об организации Соловецкого лагеря принудительных работ особого назначения и двух пересыльно-распределительных пунктов в Архангельске и Кеми. С этого начинался архипелаг ГУЛАГ...