Ровно два столетия назад, летом 1807 года, признанный корифей тогдашних российских стихотворцев Гаврила Державин написал послание «Евгению. Жизнь Званская». Бывший вершитель великих государственных дел, сенатор и министр, верный, но строптивый слуга трех государей, отправленный в почетную отставку за слишком ревностную службу (по слову прощавшегося с Державиным императора Александра), нашел покой в новгородском имении. В размеренной череде каждодневных забавных и необременительных домашних занятий достойное место занимают часы творческих парений и умудренных раздумий. Не все же, право слово, в карты играть -- по грошу в долг и без отдачи!

Оттуда прихожу в святилище я Муз,/ И с Флакком, Пиндаром, богов воссевши в пире,/ К царям, к друзьям моим, иль к небу возношусь,/ Иль славлю сельску жизнь на лире. // Иль в зеркало времен, качая головой,/ На страсти, на дела зрю древних, новых веков,/ Не видя ничего, кроме любви одной/ К себе, -- и драки человеков. Драку, впрочем, можно наблюдать и без «зеркала времен». Грохот европейской войны слышен и на уютных берегах Волхова. Ниже Державин напишет: Вид лета красного нам Александров век:/ Он сердцем нежных лир удобен двигать струны;/ Блаженствовал под ним в спокойстве человек,/ Но мещет днесь и он перуны. А позднее ворчливо прокомментирует для несведущих потомков: «Император Александр был кроткого духа и с мирными расположениями, но заведен был окружающими его в весьма неприятные военные дела».

Осенью 1806 года войска Наполеона оккупировали Пруссию и уверенно двигались на восток. Подписанный государем 16 ноября 1806 года манифест гласил: «Россиянам, обыкшим любить славу отечества и всем ему жертвовать, нет нужды изъяснять, сколь происшествия сии делают настоящую войну необходимою». Войска отправились навстречу поработителю Европы, литераторы взялись за перья. 14 января 1807 года на Большом театре в Петербурге была с подобающим великолепием представлена свежая трагедия Владислава Озерова «Димитрий Донской». Открывал ее монолог заглавного героя: Российские князья, бояре, воеводы,/ Прешедшие чрез Дон отыскивать свободы/ И свергнуть наконец насильствия ярем!/ Доколе было нам в отечестве своем/ Терпеть татаров власть и в униженной доле/ Рабами их сидеть на княжеском престоле? Исполнявший роль князя Димитрия актер Яковлев сделал мощное ударение на слове «наконец» -- к вящему восторгу многочисленной публики. «Ничего не могло быть апропее (от французского a propos, кстати. -- А. Н.), как говаривал один старинный забавник», -- вспоминал о реакции публики склонный к ехидству мемуарист. Недавнее сражение под Пултуском почиталось почти победой и залогом будущего низвержения нового Мамая. На сцене оно уже стало явью. В финале безымянный воин объявлял Димитрию: Твой брат Серпуховской, преследовавший хана,/ Ждет, государь, тебя со воинством у стана./ Дивяся доблестям и подвигам твоим,/всеобщий ратных глас назвал тебя Донским. И вместе с залом восхищенно внимал ответу древнего героя, естественно отождествляемого с обожаемым государем: Пойдем, веселье их щедротами прибавим,/ Спокоим раненых, к умершим долг отправим!/ Но первый сердца долг к тебе, Царю царей!/ все царства держатся десницею Твоей? -- / Прославь, и утверди, и возвеличь Россию!/ Как прах земной, сотри врагов кичливу выю,/ Чтоб с трепетом сказать иноплеменник мог: «Языки, ведайте: велик российский Бог!»

8 февраля битва под Прейсш-Эйлау, которую основательно сведущий в таких делах Наполеон лаконично назвал «резней», окончилась, что называется, вничью. Противоборство шло с переменным успехом до 14 июня, когда под Фридландом случилось повторение Аустерлица. 25 июня императоры встретились в Тильзите, 7 июля там был подписан глубоко унизительный для России мир.

«Жизнь Званская» писалась еще до катастрофы -- при отдаленном рокоте вроде бы успешной войны, однако здесь на ликующие победные звуки Державин (певец взятия Измаила и перехода через Альпы) явно не расщедрился. Мир для него лучше, чем гром перунов. Умолкнут ли они? -- Сие лишь знает Тот,/ Который к одному концу все правит сферы;/ Он перстом их своим, как строй какой ведет,/ Ко благу общему склоняя меры. // Он корни помыслов, он зрит полет всех мечт,/ И поглумляется безумству человеков:/ Тех освещает мрак, тех помрачает свет,/ И днешних, и грядущих веков. // Грудь Россов утвердил, как стену, он в отпор/ Темиру новому под Пультуском, Прейсш-лау;/ Младых вождей расцвел победами там взор,/ А скрыл орла седого славу.

Упомянув недавние полупобеды (а как без того), Державин не оставляет своей любимой мысли о «безумстве человеков». История вершится загадочной волей Бога, ни одно торжество не оказывается полным -- фельдмаршал Каменский («седой орел») уступил славу победителя своему подчиненному, генералу Бенигсену. И от этой «частности» легко перейти к «общему правилу»: Так самых светлых звезд блеск меркнет от нощей./ Что жизнь ничтожная? Моя скудельна лира!/ Увы! и даже прах спахнет моих костей/ Сатурн крылами с тленна мира.

О неизменности тленного мира Державин, как помним, говорил выше. Цену земному бытию и человеческой памяти он знал. Но парадоксальным образом на этом печальном пункте не останавливался. Строфа о неизменных себялюбии и драчливости человеков, по сути, сразу же опровергается, мудрость Экклезиаста предстает еще одним заблуждением: Все суета сует! я воздыхая мню:/ Но бросив взор на блеск светила полудневна,/ О коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю?/ Творцем содержится вселена. // Да будет на земли и в небесах Его/ Единого во всем вседействующем воля!/ Он видит глубину всю сердца моего,/ И строится моя им доля. Ну а дальше про крестьянских детей, которые сбираются ко мне, не для какой науки,/ А взять по нескольку баранок, кренделей,/ Чтобы во мне не зрели буки. Про простой сельский обед с «багряной ветчиной», щукой «с голубым пером» и прочими колористическо-гастрономическими роскошествами. Про вина, кофе, игры, рукоделья и ремесла, прогулки, пляски и музыку. И вновь об уединении -- Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?

Тут-то и разворачивается сюжет преходящей мирской славы, сплетенный с мнимым величанием недавних сомнительных побед и подводящий к очередному апофеозу тленности. Разумеется, вновь опровергнутому. Славный адресат (конечно, не столько «формальный», преосвященный Евгений, в миру Болховитинов, добрый приятель Державина и автор первого словаря русских писателей, сколько иной -- провиденциальный собеседник) выполнит волю автора: Не зря на колесо веселых, мрачных дней./ На возвышение, на пониженье счастья,/ Единой правдою меня в умах людей/ Чрез Клии воскресишь согласья. // Так, в мраке вечности, она своей трубой/ Удобна лишь явить то место, те отзывы,/ От лиры моея шумящею рекой/ Неслись чрез холмы, долы, нивы. // Ты слышал их, -- и ты, будя твоим пером/ Потомков ото сна, близ севера столицы,/ Шепнешь в слух страннику, вдали как тихий гром:/ «Здесь Бога жил певец,- - Фелицы!» Двести лет прошло, а тихий гром все слышен.