Лев Самойлович Осповат, историк испанской и латиноамериканской словесности, переводчик, биограф поэта Федерико Гарсиа Лорки и художника Диего Риверы, автор нескольких весомых статей о Пушкине, написал еще одну книгу -- «Как вспомнилось» (М., «Водолей Publishers»). Что вспомнилось,/ как вспомнилось,/ и -- ни размеров,/ ни рифм,/ ни поэтических образов./ Только/ заданный первыми же словами,/ пришедшими в голову,/ ритм,/ подчиняясь которому,/ возникают,/ проборматываются/ и ставятся в строчки/ остальные слова. Первой -- задающей мелодию - миниатюре предпослан эпиграф: ...что, если это проза,/ да и дурная?.. Юный Пушкин язвительно пародировал «Тленность» Жуковского, еще не умея расслышать чистой музыки освобожденного от «украшений» стиха, белого бесцезурного пятистопного ямба, сложенного из «простых» слов и изобилующего смелыми переносами. Этот размер со сходным ритмико-синтаксическим рисунком годы спустя будет использован Пушкиным во «...Вновь я посетил...», где оживут поэтические мысли автора «Тленности» -- мысли о жизни, смерти и бессмертии.

Л. С. написал свою книгу верлибром -- стихом, не знающим ограничений (только «произвольное» деление на строки), который в ХХ--ХХI веках может (не всегда и не у всех!) служить аналогом «прозаических» пятистопников Жуковского и Пушкина. Конечно, при выборе размера (интонации, конструктивного принципа) сказался опыт переводчика поэзии ХХ века (в частности, Пабло Неруды, одного из самых любимых поэтов и самых обаятельных его персонажей). Конечно, в формуле «дурная проза» (так увертюра и названа) слышится самоирония, за которой нешуточная (и понятная) тревога автора, вдруг дерзнувшего предстать поэтом -- заговорить о себе и от себя. Но, по-моему, важнее было обозначить «пушкинскую» тональность -- тональность, позволяющую соединить анекдоты в духе Table-talk и исповедальную лирику.

Что и случается почти во всех «новеллах». («Этюдах», «набросках», «отрывках»? -- все определения хромают. Может, лучше других подошло бы слово opus, да употребляется оно сейчас чаще не в старинно-музыкальном, а в глумливо-фельетонном смысле.) Вот автор постигает «краткий опыт небытия» -- щель, в которую он залег при бомбежке, завалило землей. Ничего/ я не запомнил./ Очнулся -- дышу./ Существую. Лежу на травке./ Приподымаюсь -- / земля с меня сыплется. // Ребята/ отряхивают с лопаток/ эту же землю,/ пот утирают со лбов./ Смеются:/ -- А мы уже поспорили./ Одни говорят:/ «Откапывай!»/ Другие:/ «На хрен откапывать?/ Может, звездой накрылся/ младший сержант,/ придется/ обратно его закапывать -- / двойная работа!»/ А ты жив-здоров./ Примета добрая -- жить будешь долго. // И в самом деле:/ долго живу! Чего здесь больше -- неподдельного ужаса от встречи со смертью или юмора, солдатской грубоватости, радости жизни, бодрящей юношеской надежды? И чего больше в коде -- благодарности за то спасение или печали, которой одарили долгие годы?

Улыбка возникает в самых страшных эпизодах -- военных, связанных с «большим террором» (к счастью, мальчишки, создавшие в 1937 году «Тайное общество лордов и графов,/ сокращенно -- ЛОГРА» попались незлому следователю: «Какие вы лорды,/ какие графы,/ засранцы вы!») или борьбой с космополитизмом, прямо сказавшейся на судьбе автора. Фронтовик, член партии, блестящий выпускник истфака МГУ отправился учителем в сельскую школу, оставив в Москве семью -- можно сказать, дешево отделался. В откровенно же комических историях сквозит печаль. Деревенский школьник рассказывает о Варфоломеевской ночи: Он воспроизводит,/ а может, и передразнивает/ мою патетическую интонацию:/ -- За одну эту ночь погибло/ сорок тыщ бегемотов! -- / И -- наигрывая патетику:/ -- Кровь бегемотов текла/ по парижским улицам. Смешно-то смешно, но когда-то кровь и впрямь текла по парижским улицам. А в пору описанного урока -- от Москвы до самых до окраин. Правда, не бегемотов. И не гугенотов. «Космополит», которого нигде не берут работу, нанимается в зоопарк... львом, однажды в его клетку вводят тигра, а тот, подбежав к бедняге, спрашивает: -- Ду бист ойх Аид? (-- Ты тоже еврей?). Продолжение следует: Анекдотом этим отменным/ я еще не успел насладиться/ вдоволь,/ посмеяться над ним с друзьями,/ как вдруг узнал,/ что мой однокурсник,/ который его рассказал,/ выбросился/ с десятого этажа.

Сюжеты времен вегетарианских поданы мягче. Но и там порой продирает холодок. Например, в истории о лекции, которую автор читал где-то «в районе Лубянки» («пропуск в проходной,/ не забудьте паспорт»). По настойчивой просьбе заказчиков рассказывать пришлось о трех трудно связуемых произведениях -- шолоховской «Судьбе человека», «Старике и море» Хемингуэя и романе ныне напрочь забытого Олдриджа «Последний дюйм». Начальник подводит итог: -- Товарищи! Мы с вами прослушали/ очень полезную лекцию./ Нам было/ продемонстрировано,/ как должен вести себя/ человек,/ оказавшийся в чрезвычайных условиях. // Тут я окончательно/ понимаю,/ где нахожусь. А читатель -- кто был четвертым человеком «в чрезвычайных условиях». Или в меланхоличной реплике легендарного парикмахера ЦДЛ о толпе членов СП, собравшихся для обсуждения (погрома) романа Дудинцева: -- Как покойника хоронить -- / не дозовешься людей,/ некому гроб нести,/ а вот живого -- сколько угодно!

Читая смешное, все время помнишь о грустном. Но и на самые скорбные страницы падает иной свет -- любви (о начале войны вчерашний десятиклассник узнает вечером -- дело происходит в Хабаровске -- на «Ромео и Джульетте»: И вдруг понимаю -- / нужно/ только одно:/ остаться в театре/ вместе с Алкой,/ рука в руке,/ досмотреть спектакль до конца,/ до последнего слова./ И в глазах ее/ читаю то же решение./ Легкомыслие? Безответственность?/ Или -- предчувствие:/ все это -- в последний раз/ и никогда уже/ не повторится), дружества, верности долгу, жизнелюбия, поэзии, музыки.

Книгу завершает «Очередь»: Сон./ Концлагерь,/ Майданек или Треблинка./ Очередь в крематорий./ Стою в ней,/ продвигаюсь/ мало-помалу./ И вдруг откуда-то/ со столба/ из репродуктора -- / Концерт номер 21/ до-мажор,/ часть вторая./ Оказывается, и здесь/ бывают минуты/ счастья. Комментировать невозможно. Как невозможно исчислять то многое страшное, что осталось за кадром -- и то, что случилось, и то, чего удалось избежать. Лучше представить еще один -- по-моему, ключевой -- опус, где черные громады истории и психологии ушли в подтекст, дав волю музыке и счастью. Шестилетний сын/ пришел со двора,/ где носился с мальчишками./ Глаза круглые:/ -- Папа, так ты еврей? // Ну вот, наконец/ дождался.../ Отвечаю как можно спокойней./ -- Папа,/ тогда спой мне/ какую-нибудь/ еврейскую/ песенку!

Наверно, отец и тогда спел. Наверно, и тогда замечательно. Но главная его песня-песенка -- еврейская, русская, солдатская, мужская, сердечная, красивая, берущая за душу, человеческая -- была впереди. Теперь ее могут услышать не только любимая жена, выросшие сын и внук, родные и друзья, но и те, кто прочтет «Как вспомнилось».