Способность меняться и разрастаться над собою -- важнейшая способность таланта: благодаря ей и общая, и личная жизнь в искусстве приобретает сюжет. По моему ощущению, за последние двадцать лет в нашем театре одаренных людей, наделенных способностью меняться и желанием менять правила своей художественной работы, почти не прибавилось: это несколько пугает. С ощущением надо разобраться: так ли это, почему это так и стоит ли себя пугать -- разве неизменность так уж плоха? Не обязательно даже апеллировать к великим традициям -- театр кабуки, комедия дель арте и пр. Вот Деклан Доннеллан, режиссер-джентльмен, открывающий все двери на свете одним и тем же ключом (с разными брелоками), -- разве он не прелестен?

Конечно, прелестен. Разница в том, что из комедии дель арте вырастают враждующие меж собой театры Гоцци и Гольдони, что, потерпев поражение, Гольдони уезжает во Францию, где и т.д. -- милейший же Доннеллан манит нас в тупичок: там будет так уютно, так приятно...

Воздадим Доннеллану должное: он поставил нам «Бориса Годунова». Люди, застывшие в однажды найденном эйдосе («идее-чувстве», как переводил Михаил Бахтин), бывают умны и талантливы в самой высокой степени. Возможно, они могут быть гениальны. Однако мир культуры не на них держится, и английский театр знает это лучше любого другого: никто никогда не умел так решительно и так замечательно разрастаться над собою прежним, так обновлять свои законы, свои горизонты, свое понимание мира, как Шекспир.

Кроме нашего Пушкина, конечно.

Способность меняться коренным образом отличается от умения приноравливаться к изменившимся обстоятельствам: она есть прежде всего свойство внутренней жизни. Это потребность строить себя заново, «Для неизвестного еще служенья / Привычные святыни покидая», как в стихотворении «Ступени» писал Гессе, вернее, его Иозеф Кнехт, герой «Игры в бисер». Именно строить и, значит, не рвать с прошлым, сохранять его в живом ощущении, пусть далеко оставленное, пусть даже отталкивающее: если его для нас нет, то от чего же отталкиваться и на чем строить новую ступень? Строительство культуры и культурная память неразрывны; регулярно раздающиеся призывы «начнем все заново!» чаще всего лишь прикрывают безграмотность и ограниченность призывающих.

В нашем сегодняшнем театре благословенной способностью меняться более всех, вероятно, наделен Лев Додин. Вспомним, как часто между «Братьями и сестрами» и «Дядей Ваней» Малый драматический театр оказывался непривычен для зрителя, как обновлялись его свойства в «Бесах», «Клаустрофобии», «Пьесе без названия». Той же способностью, безусловно, наделен и Петр Фоменко. Ликование «Волков и овец» ничем не предвещало долгую работу над прозой, поначалу шедшую со скрипом («Чичиков»), потом восхитившую всех в «Одной абсолютно счастливой деревне»; повесть Вахтина, в свою очередь, разве что намекала на будущих «Трех сестер» (речь, ясное дело, идет не о выборе репертуара, а о строении сценической жизни).

Важно подчеркнуть: способность меняться, видимо, внутренне связана с любовью к собственному театральному дому (в этом прямом и буквальном смысле Иозеф Кнехт был не очень прав: совершенно незачем покидать «привычные святыни», чтобы начать «новое служенье»). Режиссеру, который ставит спектакли то здесь то там, куда сподручнее тиражировать уже проверенные приемы, а то и попросту переносить на новое место уже готовую театральную разработку -- кочевая жизнь, вообще говоря, куда однообразнее оседлой. Среди режиссеров, заявивших о себе пятнадцать-двадцать лет назад и продолжающих успешно работать сейчас, способностью меняться и расти в наибольшей степени, как выяснилось, наделен домовитый Сергей Женовач; в наименьшей же -- казавшийся фантастически изобретательным и оказавшийся очень однообразным Владимир Мирзоев. В новом, весьма ярком режиссерском поколении этой способностью, может быть, не наделен никто.

За десять лет окреп талант Юрия Бутусова, но, сравнивая мхатовского «Гамлета» с дебютной постановкой «В ожидании Годо», нетрудно убедиться: свойства этого таланта мало в чем изменились. Блестяще начинавшаяся театральная жизнь Нины Чусовой обескураживает чем дальше, тем больше: ее живое, веселое дарование затрепалось очень сильно и, боюсь, необратимо. Евгения Гришковца занимают не столько проблемы внутреннего развития, сколько экспансия в смежные зоны искусства: теперь его чудесные драматические монологи стали заставками к телесериалу «Не родись красивой» и в качестве таковых растеряли всю свою былую чудесность. Дмитрий Черняков, ушедший с драматической сцены на оперную, возвращаться пока что не собирается. Есть смысл возлагать некоторые надежды на Миндаугаса Карбаускиса: его счастливо найденные театральные темы понемногу, кажется, начинают разворачиваться в сюжет -- но как медлительно, как трудно они разворачиваются! В прошлом сезоне «Лес» Кирилла Серебренникова порадовал чрезвычайно: способность расти над собою у режиссера (тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить!) обнаружилась; лишь бы теперь ее не отбила неудача нескладно придуманных «Господ Головлевых» -- самолюбивый Серебренников не привык к неудачам. Но как ни крути, а кроме него и Карбаускиса сейчас надеяться не на кого. Как будто бы никто не хочет ставить перед собой новые задачи -- и не говорите мне, пожалуйста, о «новой драме», развитие которой застопорилось с той самой минуты, когда она осознала себя хорошо продающимся товаром.

Возможно, влияние рыночной психологии, от которого некуда деваться, -- это одна из общих причин, по которым охота к переменам пропадает даже у тех, кому она была свойственна. Рынок говорит: тебя покупают за это -- вот и продолжай делать именно это. Пока не выйдешь из популярности, не смей выходить из имиджа. Почему бы не согласиться, когда взамен ты получаешь и то, и то, а теряешь только такую малость, как собственная душа. Над которой, останься она на месте, еще пришлось бы, чего доброго, как-то там работать, зачем-то воспитывать, от чего-то охранять.

О других причинах мы уже говорили. Желание меняться связано с потребностью в собственном театральном пространстве, а обживать его дело трудное, если браться за него всерьез. Полноценное театральное строительство требует хорошей, активно работающей культурной памяти, но разработать ее -- еще труднее, а ничто больше в окружающей жизни этого не требует, так не проще ли обойтись. Вообще жить по законам строящейся культуры гораздо сложнее, чем по законам меняющейся моды. Действуют и те, и те, и их зоны действия перекрываются довольно сильно: для ленивого и слабого человека выбор напрашивается сам собою.

Я попытался втиснуть в газетную статью то, что следовало бы обстоятельно обдумать и прописать в большой работе. Однако за большую работу я боюсь так и не взяться или взяться с большим запозданием, когда она утратит актуальность.

Дело тут не в нехватке свободного времени, не в том, что работа газетного рецензента сбивает дыхание и текст объемом в печатный лист уже кажется неподъемным (хотя, в общем, это отчасти правда), -- дело, честно говоря, в той же слабости и лени. Если бы я не знал их за собою, я не так горевал бы о всеобщем нежелании меняться.

«Как состояние пациента? -- Без изменений. -- Хорошо». Это может быть действительно хорошо только в том случае, когда пациент безнадежен.