Два человека стоят на авансцене, поставив ноги на третьего, -- граф Кент (Тимофей Трибунцев) и граф Глостер (Денис Суханов) обсуждают грядущий раздел королевства. Граф Глостер говорит и о собственном незаконном сыне -- вот этот сын, в роли подставки для сапог благородных господ. Так с первой же сцены нам предъявлен метод, по которому режиссер Юрий Бутусов читает «Короля Лира»: то, что в тексте прочерчено тушью или карандашом, в спектакле обозначено гуашью. Густой, почти клоунской краской.

Эдмонд, безусловно, унижен в этой сцене и в пьесе -- при нем о его матери говорят весьма непочтительно; в спектакле эта униженность выражена в позе: Эдмонд стоит на четвереньках. В следующей сцене (а это как раз и есть раздел королевства) Лир (Константин Райкин), говорящий о желании отдать власть и «доплестись до гроба налегке», уже лежит на столе, будто покойник. И если после отречения от власти он сам, его свита, его привычка не знать ни в чем отказа страшно раздражают Гонерилью, в замке которой он остановился, ибо она считает, что окружающие Лира люди ведут себя непристойно -- то вот вам, пожалуйста: с рыком «Я -- король!» Лир спустит штаны -- ей же придется, морщась, поднимать их на вздорном папаше.

История Лира для Бутусова, видимо, история старости, и Константин Райкин играет не дряхлость, но переход от пожилого человека в старика. Его Лир озабочен собственным величием, чего наверняка не было тогда, когда он на самом деле был велик. Ему раньше не нужны были слова -- а вот теперь нужны; и Корделия потому и страдает, что вовремя этого не заметила. Он топает ногой -- раньше, видно, гул шел по дворцу, сейчас лишь доски подрагивают. Он грозно вытягивает шею -- и становится похож на какую-то облезлую птицу. Все это -- сочно, картинно и -- грубовато.

Если Эдмонд (Максим Аверин) произносит гимны природе, он и будет самой природой -- просто животным, вгрызающимся в кусок хлеба, как собака в кость. И если изображающий из себя безумца Эдгар (Артем Осипов) должен внушать и ужас, и осторожную брезгливость -- актер по воле режиссера бестрепетно выливает себе на голову большую банку с клеем, эта штука течет по плечам, по спине, по груди -- и тут актер падает на землю и делает несколько оборотов (почти брейк-данс) на разорванных газетах. Отдельные их кусочки остаются висеть на нем.

Вспоминая рассуждения шекспироведов о том, что, возможно, шута и Корделию именно в шекспировские времена играл один актер (поскольку эти герои ни разу не встречаются на сцене), Бутусов, нет, не совмещает роли, но отдает роль шута актрисе (Елена Березнова). Это, пожалуй, самый спорный ход спектакля -- не очень ясно, зачем это сделано. Только вот поиграть с шекспироведением -- «там мужчины играли женщин, а у меня женщина сыграет мужчину»? Но в шуте должна чувствоваться сила -- не тупая, не животная ни в коем случае, но тонкая сила правоты и верности, отправляющая его вслед за бездомным государем. Здесь же девушка в бархатном, что ли, черном мини исполняет лишь декоративную функцию. Зато Бутусов предлагает решение шекспироведческой проблемы -- куда делся шут после сцены бури? (У автора он просто больше не появляется, и все). Так вот у Бутусова совершенно сошедший с ума Лир просто придушил шута и оставил лежать тельце.

В этом спектакле, следующем от одной яркой сцены к другой (и в каждой сцене -- лишь одна краска, один эффект), не может быть нарушающих монохромность подробностей, и дворецкому Освальду (его играет Яков Ломкин, и персонаж сотворен совершенно омерзительным -- этакая смесь манерного стилиста и нагловатого палача) отказано в последней просьбе: уже умирая, он не умоляет доставить вверенное ему письмо госпожи, подонки не могут в такой час думать не только о себе. И еще, такой спектакль не требует «цельных» декораций: это было бы неорганично.

Сценограф Александр Шишкин поставил в глубине сцены массивную дверь, слева от нее оказался рукомойник, справа в ряд -- три фортепиано. Когда дверь открывается, периодически видно огромное лицо какой-то азиатской девушки, будто заглядывающее в эту дверь. Кукольный домик? Восток, бесстрастно наблюдающий за метаниями Запада? На эту версию работает и сцена дуэли Эдгара и Эдмонда, раскрашивающих себе лица в белый цвет и превращающихся в японских кукол. Но последняя сцена, когда Лир пытается усадить за фортепиано всех трех своих мертвых дочерей -- а они сползают по клавишам и падают со стульев еще и еще раз, -- говорит о том, что спектакль все-таки о Западе, а не о Востоке. К тщете человеческих усилий в Азии относятся все-таки не так отчаянно, более философски.