Сборник статей Натальи Трауберг «Невидимая кошка» выпущен в свет тиражом 2000 экземпляров. Конечно, и на том спасибо московскому издательству «Летний сад» и федеральной целевой программе «Культура России», но... Если б министром печати, нераскулаченным олигархом или еще каким-нибудь «директором» был я, употребил бы власть (деньги) для повсеместного распространения этой небольшой книжки. Всего лучше прилагать ее бесплатно к прочим печатным изданиям, будь то перевод (с трам-тарарамского) новейшего скандального романа, избранные стихи классика или справочник для компьютерных пользователей. Ясно, что и в таком случае Трауберг прочтут далеко не все, что кого-то навязчивость лишь оттолкнет, что иные из приобщившихся к «Невидимой кошке» посетуют на зря потерянное время, а то и просто плюнут. Больше того, прекрасно понимаю: мой прожект должен вызвать скептическую улыбку и у вдумчивых поклонников Трауберг, и у автора, в прозе которого нет и намека на назойливость и «тотальность». В самом деле, ведь не о Евангелии речь, не о Пушкине, даже не о Честертоне или Вудхаузе... И все-таки, смеясь над собой (бодливой корове бог рог не дает) и напоминая потенциальным оппонентам о том, что в каждой шутке есть доля шутки, повторяю: была б моя воля...

В книге Трауберг шесть разделов и три главных сюжета: проблемность (соблазн) мемуаристики (формально -- сегодняшней, если вдуматься -- всякой); нынешнее состояние переводческого дела в России; английская словесность второй половины XIX -- начала ХХ столетия. Материал последнего сюжета разделен на четыре блока. Первый -- предисловия к старым детским книжкам, что были переизданы у нас в прошлом десятилетии и замечены далеко не всеми -- я, к примеру, их не читал и о том жалею (здесь же статья о современных сказках, где говорится и о злосчастном -- очень мне милом -- Гарри Поттере). Второй -- о разных писателях, двух прославленных (Уайльд и Толкиен) и трех, что знакомы немногим и формально должны именоваться религиозными публицистами (Малькольм Маггридж, Томас Мертон, Питер Крифт). Третий -- о Вудхаузе. Четвертый -- о Честертоне.

Хороша же картина едва ли не богатейшей национальной литературы! Неведомо кем написанные книжицы о благородных девочках, экстравагантный классик со сломанной судьбой и подмоченной репутацией (не из-за нее ли при новейшей любви к извращениям так взорливший?), раскрученный массмедиа сказочник (начитавшись которого, наши дети обзаводятся дурацкими плащами, мечами и прозвищами!), какие-то газетные (или университетские -- все одно) умники и два действительно недурных (но явно преувеличенных) сочинителя забавных и поучительных историй! Проще всего было бы ответить, что Трауберг и не собиралась рисовать изменчивый прихотливый ландшафт английской словесности, что в заметке «Вместо предисловия» она специально подчеркивает: «Это -- не литературоведение», что статьи писались «на случай», а книжка сложилась «по случаю». Ответ вышел бы правильным -- и неверным. Не знаю даже, что тут важнее -- точность писательских портретов, разрушающая стереотипы, на которые я намекнул выше, смелость выбора героев (сдвигающая опять-таки стереотипную «иерархию») или то ощущение перспективы (литературной, исторической, человеческой), что само собой возникает при чтении каждой статьи. Не важно, сколько раз Трауберг произносит имена Диккенса или Байрона, Вальтера Скотта или Шоу, Оруэлла или Китса, Джорджа Элиота или Томаса Стернза Элиота (примеры взяты от фонаря, кого-то упоминает мимоходом, кого-то не упоминает вовсе), важно, что все они (и не только они!) всплывают в твоем сознании. Не важно, сколь подробно характеризуются те или иные политические коллизии, богословские споры, культурные веяния, сколько новых «сведений» мы получаем (не так уж мало, и зачастую о сюжетах, слабо тронутых русской мыслью), важно, что ты входишь в большую и сложную жизнь, которую -- несмотря на временные и культурные границы -- после Трауберг невозможно почитать «чужой». Не важно даже, сколь сходен твой вкус с авторским. Грешен, но меня статьи Трауберг о Вудхаузе трогают больше, чем проза Вудхауза. Комплимент сомнительный, если не обидный: Трауберг ведь пишет совсем не для того, чтобы себя показать. Думаю, виноват тут не Вудхауз (он давно может выбирать, кому нравиться), а я. Не всякий писатель -- даже великий -- непременно становится «твоим»; может, со временем я почувствую обаяние романов о лордах и свинье, может -- нет. Но и сейчас, читая Трауберг о Вудхаузе, я в сильном выигрыше. Кажется, большем, чем при чтении ее статей о Честертоне (которого и так люблю; оговорюсь: благодаря многолетнему подвижничеству Трауберг). Во-первых, еще раз можно внутренне посрамить госпожу Простакову: не все то вздор, чего не знает Митрофанушка! Во-вторых, легче пройти сквозь «справку» к «проповеди» -- разговору о человеке, его достоинстве и слабости, о милосердии, справедливости, любви к ближнему, об ответственности за наши слова и дела.

В первых разделах книги Трауберг размышляет на темы, которые можно счесть узкопрофессиональными. Зачем править чужие безграмотные переводы, в которых Савл Тарсянин (апостол Павел) предстает «королем Саулом из Тарса», горлица оборачивается черепахой, а «имеется» то и дело наезжает на «является»? Ради честного заработка? Ради читателей (каковые, впрочем, как Сити у Джерома, «и не такое сожрут»)? Ради авторов, которые писали не так, а подчас и не то? Ради отвлеченной культурной традиции? Не будем выбирать лучший из неполных ответов, а зададимся другим вопросом: о переводе ли только пишет Трауберг? Всякий, кому приходится работать с чужими текстами (например, газетный редактор -- еще не все вывелись), бодро крикнет: Нет! -- и расскажет «что-то свое». Дальше нетрудно сделать шаг во «внеписьменные» сферы, то есть задуматься о врачах, которые лечат, или слесарях, которые слесарят, -- в отнюдь не располагающем к тому контексте. (Сравнение этого контекста с советским -- тема богатая, но другая.)

Точно так же вопрос о рождаемых воспоминаниями обидах (и азарте праведного раздражения мемуариста, его пестовании злости и досады) выводит далеко за пределы популярного жанра. Прочитав «Ревизора», Михаил Загоскин, по преданию, рычал: Это у меня-то рожа крива? Можно посмеяться над славным писателем и добрым (хотя не очень умным) человеком, но можно и приглядеться к его кособокой правде. Да, писатель -- обидчик, и человечнейший Диккенс чувствительно задевал тех, кто узнавал себя, скажем, в Урии Хиппе. Да и Честертон с Вудхаузом не могут прийтись по сердцу всем, ибо есть люди, которым их идеалы прямо враждебны. Должно ненавидеть грех, а не грешника, но словесность (в том числе далекая от «фактографии» и памфлета) конкретна, а читатель умеет найти себя (и обидеться) где угодно. Вспомним гнев Макара Девушкина на автора «Шинели». Но вспомним и умиление того же Макара по прочтении «Станционного смотрителя», герой которого вовсе не был Пушкиным засахарен. Если нельзя писать мемуары, то нельзя писать что бы то ни было. А также как-либо реагировать на поступки окружающих. Можно лишь благочестиво приговаривать бесспорное не осуди ближнего... Меж тем на грешной земле одни речи отзываются только обидами (умножением зла), а другие -- чем-то совсем иным. Риск писательства продолжает риск нашей жизни, и Трауберг не к «отказу» призывает, а напоминает об этом всегдашнем риске. «Льюис говорит, что, если в кресле лежит невидимая кошка, оно кажется пустым, но, если оно кажется пустым, это не значит, что в нем кошка. Если думаешь, что пишешь все как есть, ты обидишь многих. Но если ты многих обидел, это не значит, что ты написал «все как есть».

Теперь, наверно, ясно, почему разноплановые заметки собрались под титулом «Невидимая кошка». А также почему я возмечтал о «директорских» полномочиях. На тщету подобных мечтаний указывает сама Трауберг -- ее любимым писателям в новой «культурной» среде выписаны гротескные роли «кровожадных борцов», авторов для «интеллектуальной элиты» или «прикольщиков». Оправданию этого же просветительского «абсурда», по-моему, посвящена вся ее книга. И не только эта.