Десятой симфонией Шостаковича в исполнении Академического симфонического оркестра Санкт-Петербургской филармонии и дирижера Александра Дмитриева Московская филармония вчера открыла фестиваль, посвященный 100-летию со дня рождения композитора. Он продлится до 25 декабря и, судя по безупречному балансу пышности и строгости в расписании и содержании программ, станет главной частью филармонического сезона. Самое яркое событие совсем скоро -- 25 сентября. Мстислав Ростропович выйдет на московскую концертную сцену, что само по себе сенсация. Он продирижирует Девятой симфонией и Первым скрипичным концертом (солист -- Виктор Третьяков). Будут участвовать в фестивале и Геннадий Рождественский -- в симфоническом и камерном варианте программ, и Валерий Гергиев (в роли замыкающего), и квартет имени Бородина (даты концертов пока не названы), и БСО с Владимиром Федосеевым, и Алексей Гориболь с Борисом Андриановым, Натальей Загоринской и Полиной Осетинской. И Российский национальный оркестр (два концерта в октябре) с Владимиром Юровским и Михаилом Плетневым за пультом.

Сам Плетнев за день до начала Шостакович-фестиваля отыграл два огромных сольных вечера подряд в честь открытия сезона, недлинно, но веско упомянув в программах Моцарта, задержавшись на Шумане и надолго, на целый темный вечер, остановившись на Шопене.

Объявлено, что в этом сезоне сольного Плетнева публика больше не услышит (впрочем, его маршруты и решения непредсказуемы). Сказано также, что последний раз он играл соло в Москве два года назад. Между тем в концертном зале «Оркестрион» в прошлом сезоне был довольно сольный Бетховен -- все фортепианные концерты, при великолепной игре РНО, воспринимались как сольные плетневские выступления, а оркестр казался продолжением его фортепианных рук, как это часто между ними бывает.

Два года назад Плетнев в Большом зале Консерватории играл «Шопениану» -- концерты Шопена и 24 прелюдии, перебирая и рассматривая миллиарды прозрачных оттенков одного хмурого неба.

За эти два года в его восприятии Шопена, кажется, принципиально ничего не изменилось. Та же неизъяснимая свобода, то же небо, тот же фантасмагорически тембрированный рояль, сбивающий с толку и позволяющий окрашивать в невероятные цвета все звуки в одной фразе, та же изысканная педализация, та же ломкая и упрямая логика, тот же горячечный пафос холодности, та же обнаженная смурь, та же обманчивая отстраненность аналитика и маниакальная сдержанность выспренности. В ответ -- те же недоумение, раздражение, преклонение. Не могу не процитировать слушателя: «Впечатление глубокое, яркое. И тяжелое». У Плетнева последних лет речь идет об открытиях и утратах. Его «слышание изнутри» может подарить музыку, может отнять. Оттого трудно. Как теперь мазурки и ноктюрны -- сухие листики с прозрачными краями и бесконечным рисунком точек и жилок. Образы прошлого, в том числе ваших собственных взаимоотношений с этой музыкой. Пока не начинает звучать Ноктюрн фа-минор -- какой-то сухопарый, в странном темпе, будто танцуя и подпрыгивая, и вы улыбаетесь или злитесь. А потом -- кульминация двух вечеров -- Ноктюрн до-диез-минор. Одна из тех плетневских од скорби, которые от утонченности, холодности и прихотливости рисунков оказываются еще более оглушительными.

В начале вечеров был Моцарт: две сонаты -- №10 до-мажор и №12 фа-мажор. Обе -- игрушки. В обеих -- рояль, обнаруживающий в себе бурное клавесинное нутро и как раз шопеновские задатки. Потом -- Шуман. После безупречной балеринской до-мажорной Арабески -- «Крейслериана» словно в темноте, словно спиной к публике, тонко скроенная и крепко сбитая череда галлюцинаций.

Плетневская игра и переполненный, перепроданный, внимательный зал в оба вечера -- уникальный в этих местах случай победившего нонконформизма. И в том, как он бросает публике до-диез-минорный этюд Скрябина в безумном темпе, зеркальный отблеск всемогущего концертного пианизма еще большее подтверждение этой полуправды-полуиллюзии.