До войны Леонид Рабинович (1912--1969) был киевским театральным художником; после войны он стал писателем Леонидом Волынским (псевдоним появился в черное семилетие, а потом заменил фамилию), автором замечательных -- помню, как взахлеб читал их в отрочестве -- книг о передвижниках, импрессионистах, Ван Гоге («Дом на солнцепеке») и рассказов о том, что было «посередине», о том, что автор пережил и увидел в 1941--1945 годах. Ныне эти много лет не переиздававшиеся рассказы собраны в книге «Сквозь ночь» (М., «Терра -- Книжный клуб»). Открывает ее одноименная повесть с подзаголовком «К истории безымянной могилы». В этой безымянной могиле (село Ковали на Полтавщине) в сентябре 1941 года мог навеки упокоиться лейтенант Рабинович. Вместе с другими попавшими в плен бойцами Красной армии; сколько именно (четыреста? семьсот?) комиссаров и евреев было расстреляно в Ковалях, не знает никто. Рабинович комиссаром не был, евреем был, но той -- неминуемой -- смерти избежал. Чудом. И не погиб, когда несколько тысяч пленных гнали в лагерь. Сумел бежать. Прятался (батрачил) в деревне. Снова попал в лагерь. Снова ушел. И пробился к своим -- о том, почему на другой стороне фронта его не сочли шпионом (не поставили к стенке), в повести «Сквозь ночь» не говорится. Случилось еще одно чудо. Третье -- иное -- чудо выпало на долю будущего писателя весной 1945 года: началось оно с четырех слов, услышанных на въезде в разбомбленную столицу Саксонии: «Сикстины в Дрездене нет!»

Лейтенант Рабинович ее -- Сикстинскую мадонну Рафаэля -- нашел. Сперва обнаружив «слепую карту», указывавшую на тайники, в которые нацистские власти успели переместить шедевры Дрезденской галереи. (Хотели погубить, дабы картины не достались врагу? Хотели спасти от чудовищной американской бомбежки?) Потом, перемещаясь из пункта в пункт, небольшая группа добровольцев извлекала из мрака «захоронок» картины Рембрандта, Рубенса, Кранаха, Гольбейна... И не останавливалась: Рабинович знал (помнил и обнаружив «Сикстину»!): это еще не все. Точка была поставлена в известняковой шахте Покау-Ленгефельд: здесь среди прочих 350 великих картин был обретен Тицианов «Динарий Кесаря». О том, как все это происходило, Волынский рассказал в повести «Семь дней» (1956). В новоизданную книгу она вошла с изрядными сокращениями -- осталась детективная история, ушли сопутствующие исторические экскурсы в историю Дрездена, Германии, мирового искусства. Листаж есть листаж, но, право слово, лишними эти «отступления» не были. Как нелишни сохранившиеся фрагменты о старых мастерах, их стилях и сюжетах. Или о том, что представлял собой распаханный бомбами город на Эльбе. Или о немцах, с которыми выпало общаться автору -- тому самому, что прошел «Сквозь ночь». Потому что мужество и верность воинскому долгу для него были неотделимы от любви к искусству и -- в конечном счете -- любви к человеку.

Борис Слуцкий (1919--1986) до войны был поэтом. Молодым, но обретшим себя. Был он поэтом и после войны. На войне же Слуцкий (сперва военный юрист, потом политработник, потом пропагандист, работающий с противником) стихов почти не писал. Стихи должны были прийти потом -- их предвестьем стали прозаические «Записки о войне», над которыми Слуцкий работал в первые послепобедные месяцы. Он читал их друзьям (видимо, перемежая устными рассказами) -- к прочим читателям они не могли пробиться ни в тогдашней эйфории, ни в годы позднесталинского морока, когда недавний майор и орденоносец, человек масштабной историко-политической мысли и могучей воли, победитель, намеревавшийся строить новую жизнь, оказался «никем», ни позднее, когда Слуцкий стал признанным поэтом (принужденным, однако, держать в столе многие важнейшие стихи)... Только в 2000 году «Записки о войне» увидели свет (книга вышла в Петербурге и, увы, даже в Москве прошла неприметно). Ныне они вкупе с лаконичными (рассыпанными по журналам и извлеченными из архива) литературными воспоминаниями составили том «О других и о себе» (М., «Вагриус»; книга подготовлена давним верным другом поэта Петром Гореликом; вступительная статья Никиты Елисеева).

Как ни интересны заметки Слуцкого о Брике, Сельвинском, Твардовском или Заболоцком, как ни существенен мемуар «К истории моих стихотворений», главное здесь «Записки о войне». Пружиняще сжатые, резкие, чурающиеся обиняков истории Слуцкого глубоко сродни его «железным» стихам: острое чувство долга, старательное изживание намека на «сантименты», переживание истории как данности и глубинное чувство жалости ко всем, кто попал в страшную исторически осмысленную мясорубку. Слуцкий пишет в основном о войне в Европе, он заставляет нас ощутить кровавую невнятицу рушащегося (и не знающего, как ему строиться) балканского и центральноеропейского мира (Румыния, Болгария, Югославия, Австрия), он монтирует натуралистические зарисовки с историософскими рассуждениями, он постоянно размышляет о политике и столь же упорно вглядывается в несхожие человеческие лица -- «евреев», «белогвардейцев», «девушек Европы», «попов» (все это названия глав). Он пишет о страшном, словно вынося за скобки тот страх, что пережит им самим и не может миновать всякого вменяемого читателя. Он пишет о плоти, страстях, жажде наживы, мстительности, предательствах, презрении к проигравшим... Он «комиссарит», а сквозь «роскошную» фактуру и умные (уж поумнее, чем официальные реляции!) соображения рвутся боль, недоумение (сколь бы рационально и трезво ни описывался весь этот раскордаж) и сострадание. Как в его лучших стихах. Тоже очень страшных.

До войны Леонид Андреев (1922--2001) был обычным юношей. 22 июня 1941 года застало его в Москве -- он приехал в столицу, дабы поступить в Институт философии, литературы и истории. И узнав о случившемся, отправился домой, в Смоленск -- навстречу первым беженцам. Он пережил бомбежку Смоленска, ушел из города за несколько часов до его захвата немцами, брел в беженской колонне, в Козельске добровольно стал солдатом. Потом были Тесницкие лагеря -- о таком мы до сей поры могли прочесть только в «Чертовой яме» Виктора Астафьева. Потом переброска в другие лагеря, под Казань. Потом фронт. Полтора месяца. От лыжного батальона, в котором воевал Андреев, осталось восемнадцать человек. В том числе обмороженный будущий автор «Военных воспоминаний», будущий специалист по французской словесности, будущий профессор МГУ.

Свою книгу о смоленском пожаре, нескончаемых голоде и холоде, абсурде лагерей, где завтрашних солдат больше вымаривали, чем учили, о страшной судьбе сгинувшего (и сведений о нем в архивах Министерства обороны нет) лыжного батальона, о госпитальных мытарствах (операцию сделали аж в Кургане!) Андреев писал в 1943--1944 годах. И не делал попыток ее опубликовать. К сожалению, и после 1991 года, когда правда о войне, о цене победы, о советском небрежении человеком и силе человеческого духа была нужна не меньше (может, и больше), чем в пору цензурных запретов.

Правда «военных воспоминаний» Андреева открылась только сейчас. Книга (М., «Гелеос») озаглавлена «Философия существования». Не знаю, угадал ли юный автор свою научную судьбу (экзистенциализм серьезно занимал Андреева-филолога) или то воля наследников. Знаю, что название предельно точно.

Коллеги Андреева, его ученики, студенты филфака МГУ второй половины 1970-х (Андреев был нашим деканом) понимали, что он серьезный профессионал и мужественный, достойный, умный человек. В подавляющем большинстве своем мы не представляли себе ни того, что ему выпало пережить, ни того, что он -- мальчишкой -- написал обжигающе честную, совестливую и истинно талантливую книгу. Леонида Григорьевича больше нет. Как нет Леонида Наумовича Волынского и Бориса Абрамовича Слуцкого. Как нет многих и многих солдат Великой Отечественной, как нет писателей, умевших в разные годы помнить и воплощать в слове свой путь «сквозь ад». Дабы -- рано или поздно -- их слово было расслышано и воспринято. Это уже наш долг.

Им же -- безвестным и прославленным -- вечная память.