Мемориальная поза обычно обязывает и подразумевает скромное служение дате. Поэтому часто циклы-посвящения, объединенные не столько принципом или даже пафосом, сколько буквой и цифрой календаря, выглядят скорее величественно, нежели оригинально.

Тем не менее нынешний «памятник» оказался сложно и нетривиально устроен -- фестиваль как-то невзначай проговорил несколько содержательных тем. Не подробно, но изящно он вспомнил о «культе Рихтера», идеях Рихтера, его привязанностях, репертуаре, круге, стиле, влиянии.

Несколько концертов почти непреднамеренным образом выстроились в две части, где первая казалась гранитным монолитом, а вторая -- вензелем, выписанным на камне чуть даже непочтительной рукой.

В первой играли любимцы мастера, музыканты, входившие в его круг и разделявшие его эстетические убеждения. Высоколобый дуэт Натальи Гутман и Элисо Вирсаладзе с сонатами Бетховена был не просто близок к совершенству -- он словно посвятил себя идее гранитного совершенства, высказанного отточенным и ригористичным языком классицизма.

Каждая из участниц дуэта еще сыграла по концерту с оркестром -- Гутман с БСО и одним из рихтеровских партнеров, 89-летним дирижером Куртом Мазуром исполнила концерт Дворжака. А Вирсаладзе с ГАСО и Вольдемаром Нельсоном, тоже когда-то входившим в круг адептов рихтеровских идей, предложили публике еще одного Бетховена, на сей раз Третий фортепианный концерт. Гутман с Мазуром подкрепили дворжаковский восторженный романтизм весомой строгостью пропорций, а Вирсаладзе на фоне оркестра казалась одинокой скалой. Красоты в этом одиночестве было достаточно, но для ясности и прозрачности целого одной солистки и даже внимательного дирижера хватить никак не могло.

Много хорошего было во Втором фортепианном концерте Брамса в исполнении БСО, Мазура и другой рихтеровской любимицы -- Лизы Леонской. Ей удавалась глубокая меланхолия, оркестру -- пышность. Хотя ансамбль был далек от совершенства, иногда между ними находились точки соприкосновения (например, в начале третьей части). Вряд ли можно назвать большой удачей продирижированные Мазуром симфонии -- Шестую Чайковского и Первую Шостаковича (БСО вел себя послушно, но не азартно), хотя и в них был свой мемориальный, концептуальный подтекст.

Во второй части цикла, значительно более лаконичной, появился свой неофициальный герой: им стал неожиданный Лейф Ове Андснес -- норвежский пианист, восходящая звезда, любимец фирмы EMI и влиятельной западной прессы, которого на фестиваль пригласил Михаил Плетнев. С Российским национальным оркестром они исполнили Концерт Грига и Второй фортепианный концерт Рахманинова. У представления вообще и у солиста в частности был большой успех. Хотя, по сути, Плетнев выступил не столько покровителем талантов и поставщиком идей, сколько режиссером блистательного спектакля, в котором роль аккомпаниатора оказалась главной. А пианист в свою очередь удачно проаккомпанировал плетневскому меланхолическому маньеризму.

Но если Григ в таком невероятном варианте просиял, то Рахманинов звучал осиротело. Оркестр баюкал и тревожил нежной пластикой фраз и красотой форм, но неудержимо хотелось солиста. А его-то как раз и не было. Неофициальный герой -- грамотный, аккуратный, подкупающе мягкий, удобно округлый, с миловидным, но монотонно-пасмурным звуком -- совсем не оправдал надежд.

Он же помогал в заключительный день Гидону Кремеру, который вывел на сцену хрупкий сонм субтильных звуков. Из-за того, что в другие дни на фестивале было столько масштабных, глыбовых интерпретаций, кремеровская истонченная звукопись и эмоциональность «на кончиках пальцев» выглядели особенно поразительно и неожиданно. Что до пресловутого пианиста -- его опять почти что не было, хотя своим ансамблевым умением он вроде бы нигде и не напортил.

В Шумане, которого Рихтер очень любил, Кремер, альтистка Ула Улионе и виолончелистка Кристина Блаумане чувствовали себя одиноко (фортепианная фактура фантастичного Трио стерлась, прозрачные Канонические этюды чуть дышали). А в Фортепианном квинтете Шнитке (те же плюс Татьяна Гринденко) огромное напряжение многозначной, тонкой формы создалось почти что вопреки фортепианной прямолинейности.

В этой программе еще прозвучала соната для двух скрипок Прокофьева в исполнении старинного, любимого публикой дуэта Кремера и Гринденко. И хотя Рихтер Прокофьева тоже очень любил, соната звучала не столько репертуарным посвящением, сколько приятным, чуть ли не спонтанным воспоминанием о тех временах, когда в звуках усматривалась возможность свободы духа. В том числе свобода прямо не вступать в наследство, оставленное великими традициями.